***         
        Нарцисса Малфой не ходит в церковь по воскресеньям. Она вообще никогда туда не ходит. Она не смотрит с умилением на белокурых нимфеток с картонными крыльями, неаккуратно пришитыми к белым балахонам. И когда псевдоангелы с упрямыми детскими лицами танцуют между рядов одинаковых церковных скамей в канун Рождества, Нарцисса сидит с бокалом вина в глубоком, обитом темным бархатом кресле и смотрит, как языки пламени танцуют в старинном камине.
        
        Нарциссе снятся странные сны. В них она видит только обшарпанные стены коридоров, ведущих в темное никуда, тупики да закрытые намертво двери. Во сне она бродит босиком по холодным каменным плитам, покрытым не то пылью, не то известкой, и потом, просыпаясь, думает, что, должно быть, везде, где она ходила, остались следы от ее ступней. Она смогла б сосчитать свои шаги по узким отметинам, если бы пол был настоящим.
        
        Но Нарцисса не любит свои сны. Еще она не любит темные портьеры, выбранные Люциусом для их спальни, и пронизывающий холод белых мраморных скульптур в зале и библиотеке. Она не чувствует пьянящей радости от ощущения болезненно-хрупких желтоватых страниц под своими пальцами. А облупившаяся позолота названий и хрустящие, рассыпающиеся от старости переплеты древних книг не дороже ей пузырьков воздуха в кипящей воде. Ее раздражают пыльные колбы и тонкостенные ампулы, сушеные лапки тритонов и жабья печень. Сердце Нарциссы не замирает от пряных и тошнотворных запахов зелий, потому что она никогда не хотела сварить славу или заткнуть пробкой саму Смерть.
        
        И когда по ушам резанул звук лопнувшей реторты, бледно-желтое, цвета переспелой сахарной груши зелье от бессонницы разлетелось густыми каплями по дубовому столу. Наверное, брызги этой нежно-солнечной массы консистенции киселя, так похожие на любимые дамблдоровы лимонные дольки с песчинками сахара в виде стеклянных осколков взорвавшейся колбы, могли бы спасти Нарциссу от шершавых стен, закрытых дверей и следов ее ног в кошмарах. Но теперь бесполезное разлитое зелье разрозненными сгустками лимонных атомов разъедало лаковое покрытие стола.
        
        Нарцисса не знала про атомы. А на дубовый стол ей было просто наплевать.
        
        Она не любила свою дорогую старинную мебель, она любила своего сына. И каждый раз, когда ей в шею нежно дышал очередной сентябрь, она тихо плакала, прижимая кончики пальцев к подрагивающим губам. Плакала и писала ежедневные трогательные письма Драко, которые он слишком часто прочитывал вскользь; посылала конфеты и сладости, которые он никогда не ел. Нарцисса витиеватым почерком подписывалась «Люблю, твоя мама», а Драко покусывал кончик пера и задумчиво выводил ей в ответ пару строчек о том, как ему досаждает Поттер и как чудовищно несправедлив старик Дамблдор. Он спрашивал, как поживает отец, брезгливо и немного безразлично окидывая взглядом своих однокурсников, жадно налетающих на сласти, а потом складывал пергамент вчетверо, подписывая:
        «Малфой-Мэнор,
        Нарциссе Малфой.
        От Д. Л. Малфоя, любящего сына.»
        
        И каждую минуту, пока Нарцисса ждала от него вестей, ей казалось, будто Хогвартс-экспресс, как и всегда в первый день осени, на скорости сорок пять миль в час едет по ее нервам. Но обычно вечером, когда солнце свежим разбитым желтком расплывалось на небе-сковороде, в одну из оконных сот витража стучался клювом черный филин. И сердце Нарциссы, получившей это долгожданное ответное письмо, радостно сжималось, уверяя, что с ее сыном все в порядке. Но это длилось слишком недолго, ведь глазунью всегда подавали на завтрак, а вечер для нее был временем тревог и ожидания.
        
        Нарцисса садилась в свое кресло с ежевечерней книгой, аккуратно расправив полы домашней мантии, и смотрела между строк, как солнце медленно утекает куда-то за самый край. А потом - она никогда не знала точного времени - дверь слегка хлопала, впуская ветер, немного дождевых капель и Люциуса во влажной мантии, успевшей промокнуть, пока он дошел от антиаппарационного барьера до порога их дома.
        
        Люциус без слов вешал мантию на деревянную вешалку, аккуратно помещал свою трость в специальную нишу у двери и проходил в дом. Это словно некий ритуал – каждый раз Нарцисса дожидалась его, когда бы он не пришел – ровно к ужину - в девятнадцать ноль-ноль, в час ночи или даже под утро, - она откладывала свою книгу и шла ему навстречу, тихо говоря:
        - Здравствуй, Люциус.
        - Здравствуй, Нарцисса.
        
        Простые формальности - и никаких «почему ты задержался?», «где ты был?» или «почему от тебя пахнет чужими духами?», просто:
        - Как прошел твой день?
        - Отлично.
        
        «Отлично» бывало всегда: когда он приходил к ней с новым бриллиантовым колье, и когда с разорванного рукава его мантии на пол капала кровь. Когда он был радостен и смешлив, болен и пьян, все всегда - «отлично».
        
        И только после этой странной церемонии Нарцисса подходила ближе, отрешенно утыкалась мужу в плечо и вдыхала запах его волос – аромат шампуня, ненавязчивого одеколона и дорогих сигар. И когда Люциус обнимал ее, проводя ладонью по слегка выпирающим лопаткам, он думал, что Нарцисса – из китайского фарфора, тонкая балерина, что кружится в изящной позе на бархатной подушечке музыкальной шкатулки. Ее вены наполнены теплым воском, а волосы, скрепленные легкой витиеватой заколкой, – молочный коктейль из светлой платины и серебристой седины на висках.
        
        Только в эти моменты они могли снять маски и стать самими собой. До тех пор, пока Нарцисса не шептала ему, слегка касаясь губами уха, что ужин остывает, Люциус чувствовал себя голым, как бабочка, едва вылезшая из кокона, с еще мокрыми и слегка липкими крыльями. Тогда он целовал жену в висок и надевал свою маску – из необработанного хрусталя, она была тяжела и прочна, и в каждой из ее граней он, Люциус Малфой, отражался по-разному.
        
        Он никогда не был одинаков – он Пожиратель Смерти и глава школьного попечительского совета, слуга и хозяин, примерный семьянин, любящий отец и убийца, вальяжно развалившийся на кровати в своем номере Многосущного Борделя.
        
        Слишком у многих теперь есть, что скрывать, думал Люциус, делая ход конем по шахматной доске. Напротив него Волдеморт, пряча неестественно красные глаза под маской из черного оникса, своими крючковатыми пальцами делал ход. Но пока Люциус на выигрышной стороне, он был готов терпеть, как черная пешка разбивает на осколки его белые фигуры.
        
        В той комнате слишком мало света, и Хвост, свернувшийся калачиком в углу, казался еще более жалким. Он думал, что его маска из стали, как и его новая рука, но на самом деле на лицо, слишком похожее на крысиную мордочку, нацеплен кусок необожженной глины с прорезями для глаз. Стоит лишь повысить температуру, как по нему узорами поползут трещины.
        
        И Люциус знал все это, потому что еще давно отец научил его просчитывать шахматную партию на два хода вперед. А еще он знал, что Нарцисса, - под самое утро, когда солнце лучами перетирает в порошок ее кошмары, - тихо дрожит от страха, замерев на самом краю кровати. Потому что нелегко быть женой Пожирателя Смерти, нелегко целовать запястья, чуть выше которых уродливым черным шрамом вспухла Метка. И Люциус всегда помнит, что она знает об этом. Знает и никому не скажет, ведь ее маска – из глянцевой белой глазури, которой покрывают фаянсовые сервизы. Глазурь тонка, но такая чашка не пропустит воду.
        
        Люциус уверен, что Нарцисса доверяет ему еще с тех самых пор, как впервые пришла в его дом – маленькая девочка в легкой лазоревой мантии, слишком белая, чтобы быть Блэк. И когда он обнимал ее за талию на светских маскарадах, ему хотелось сказать, что они одной крови. Ведь она была чужой среди сестер – со своими светлыми волосами и тонким носом, слишком сильно выдававшим их с Люциусом родственное сходство. Наверное, где-то на самой верхушке кроны фамильного древа Благородного и Древнего семейства Блэк в одной из круглых рамочек был один и из Малфоев.
        
        Но ночами, двигаясь с ней в такт в их сумрачной спальне, пахнущей какой-то влажной похотью и бесстыдством, он предпочитал об этом не вспоминать. И когда Нарцисса запрокидывала голову, подставляя шею под его губы и горячее дыхание, когда она в оргазме вцеплялась ногтями ему в спину, слишком тонкая и слабая на вид, будто состоявшая из одной хрупкости запястий и ключиц, в эти моменты она была до ужаса похожа на него. И Люциуса пробирала дрожь от осознания порочности, неправильности происходящего, этого почти-греха, почти-кровосмешения, от которого, казалось, их идентичные гены лопались и растекались ртутью в хромосомах. И ртуть была везде: между поперечно-полосатых мышц и слоев дермы; она заполняла собой легкие, лишая возможности дышать, закрывала ему уши и склеивала веки, стучала в висках и пульсировала в кончиках пальцев, именно там, где снимают отпечатки, а Люциус закрывал глаза и боготворил слишком темные портьеры их спальни, которые так ненавидела Нарцисса.
        
        Малфой помнил их встречи до мельчайших деталей – обитатели угрюмого особняка на Гримуалд Плейс, 12, в темных чуланах которого пауки-крестовики свили серую липкую сеть для нечастых здесь мотыльков и мух, нередко бывали в Малфой-Мэнор. Той весной он встретил ее в саду перед Поместьем - Нарцисса сидела на лавке, уткнувшись ладонями в сиденье, и болтала ногами в воздухе. Обычно она проводила большую часть времени в обществе Андромеды, потому что Беллатрикс куда более сестры занимала библиотечная пыль, но сейчас она почему-то была одна. А Люциус, подходя ближе, сорвал для нее ветку черемухи.
        
        Девушка лишь кротко улыбнулась, слегка зарделась и пробормотала какую-то чепуху. На ней было светлое платье, а в маленьких мочках изящных ушей поблескивали бриллиантовые капельки сережек. Ей тогда было четырнадцать, ему – шестнадцать, и единственной подходящей темой для разговора, по его тогдашнему мнению, были глупые, расшитые крупными звездами мантии Диппета, несуразные вкусы по части сладостей преподавателя по трансфигурации и вопиющая наглость Гриффиндорской Четверки.
        - Никак не могу поверить, что Сириус – твой кузен.
        - Он всегда был странным, - Нарцисса поднесла цветок к лицу, вдыхая его запах, и лукаво посмотрела на Люциуса из-под вороха белых лепестков.
        
        Аромат черемухи вскружил ему голову, и тогда он впервые ее поцеловал. Нарцисса прикрыла глаза и обхватила ладонью его затылок, зарываясь пальцами в волосы, а Люциус обнял ее за талию, легко, немного застенчиво, словно боясь прижать сильнее и повредить хрупкие кости.
        
        А на следующий год она уже строила планы на будущее и ночью, в тишине своей клаустрофобической спальни, повторяла раз за разом, словно пробуя на вкус, имя Нарцисса Малфой.
        
        Их свадьба была чем-то грандиозным – союз двух самых уважаемых колдовских семей. Это, как говорил «Пророк», был «Гламур. Глянец. Роскошь!», и сотни и сотни приглашенных в самых лучших своих нарядах вытанцовывали вальс на мраморном полу Главного Зала Поместья. И Малфой-старший был рад такому стечению обстоятельств, и миссис Блэк на пару мгновений сменила недовольное выражение на лице на снисходительную улыбку, жаль только мать не дожила до этого момента. Но Люциус был действительно счастлив, он был дирижером, а Нарцисса - его фарфоровой танцовщицей из музыкальной шкатулки.
        
        Тогда он был пьян и болен ей, он приходил после работы, на ступенях крыльца превращаясь из надменного аристократа в экзальтированного подростка. А Нарцисса встречала его у порога и нетерпеливо бросалась ему на шею. И когда он целовал ее ладони и губы, шею и ключицы, ему было плевать на остывающий ужин и на то, что диван для гостей катастрофически неудобен, а от мраморного пола веет холодом. Он оставлял на ее спине, между трогательно выпирающих позвонков, дорожку влажных поцелуев, и весь мир терял свое значение. Ведь тогда ему еще нечего было скрывать.
        
        Но однажды Нарцисса не дождалась его у порога - он пришел домой почти под утро, пахнущий порохом, солью и огневиски. Осоловелым взглядом Люциус посмотрел на ее побледневшее лицо, крикнул, чтобы подали ужин, и скинул мантию прямо на пол у камина в гостиной. Его рукав был задран до локтя и в левой руке, покрытой на предплечье запекшейся кровью, он держал белую маску Пожирателя Смерти. А когда он ушел в постель, так и не сказав ей ни слова, Нарцисса села на широкий подоконник у окна и прижала ладонь ко рту, пытаясь заглушить плач. Живот сводило судорогами, и Нарциссе казалось, что она никогда не сможет успокоиться, потому что там, внутри, где-то в районе солнечного сплетения бьется испуганная птица. Бьется в панике и истерике, поднимаясь все выше, через легкие и бронхи, и застревает где-то наверху в самом начале трахеи беспомощным комком мокрых перьев. С тех пор Нарцисса не может нормально спать, мучимая кошмарами о тенетах, тупиках и коридорах, а Люциус по утрам как ни в чем не бывало уходит на работу в Министерство.
        
        А потом он стал пропадать ночами на Сборищах Пожирателей, и Нарцисса не могла уснуть, до утра просиживая у окна, разглядывая небо и восходящее на нем мутноватое солнце. И пока она прикрывала Косметическими Чарами некрасивые синие тени под глазами, Люциус, словно полоумный фанатик, пытал, мучил и убивал грязнокровок по приказу своего Лорда.
        
        Нарцисса думала, что рождение наследника его охладит - пришел февраль и новорожденному Малфою дали гордое имя и нацепили на него первые пинетки. Но, казалось, Люциуса не могло остановить ничто – ни закатываемые Нарциссой скандалы, ни битье дорогой посуды - он лишь хлопал дверью своего кабинета так, что осыпалась штукатурка. Миссис Малфой не читала газет, до смерти боясь найти имя своего мужа в списке приговоренных к Азкабану убийц, и ей оставалось только сидеть в кресле перед камином и сосредоточиться на том, чтобы ногти не выбивали нервную дробь по подлокотникам.
        
        Шли дни, а испуганная птица все билась у Нарциссы в горле. Она отдавала Драко на воспитание няни и старалась чаще бывать в своем родном доме, где не было так одиноко в предрассветные часы. Но и это не могло ее спасти – беда словно следовала за бедой по вытянутой синусоиде. Андромеда однажды пришла, села перед ней на колени и, взяв ее руки в свои теплые ладони, заявила, что влюблена. Что эта ее любовь поможет ей пережить смутное время. А Нарцисса слегка улыбнулась и спросила, кто он, ее избранник.
        - Его зовут Тэд. Тэд Тонкс. И он маггл.
        
        Глаза Малфой распахнулись от шока и она сильно, до красноватых пятен сжала пальцами ладони сестры.
        - Но ты не можешь! Все отрекутся от тебя.
        - А мне плевать, - сказала Андромеда и улыбнулась. - Мне плевать на всех: на маму, на кузенов и кузин, кичащихся своей чистой кровью. Я люблю его, Цисса.
        - Ты не понимаешь, Андромеда, дело не только в этом. Грязнокровок убивают десятками. Сотнями даже. И я, да и никто другой, не сможет их остановить, пока они не уничтожат магглов и всех, кто с ними связан, подчистую. Они слишком близко от нас и даже иногда заходят на чай - Паркинсоны, Крэбб, Гойл, Нотты, Лестрейндж и... мой муж тоже, - Нарцисса прижала голову сестры к груди, и ее темно-каштановые волосы защекотали ей шею. Она зажмурила глаза так сильно, как только смогла, чтобы не заплакать.
        - Я знаю. А еще Белла и Регулус.
        - Что? И они... - Нарцисса опешила, но стук в дверь и чей-то хриплый кашель прервали ее вопрос, и Андромеда, быстро поднимаясь с колен, побежала открывать.
        
        Нарциссе понадобилась доля секунды, чтобы узнать в вошедшем, измазанном кровью и грязью человеке, своего кузена в оборванной, похожей на лохмотья нищего мантии. Его большие темные глаза испуганно шарили вокруг, губы подрагивали, а из порванного их уголка текла алая струйка. А когда Андромеда обняла его за пояс, бережно ведя к креслу в гостиной, и он начал захлебываться собственной кровью, рыдать и почти по-собачьи скулить, перед глазами Нарциссы все померкло, и последней осознанной мыслью было то, что паркет из темного дерева приближался слишком стремительно.

***         
        Они схоронили Регулуса на следующий день. Церемония была короткой и какой-то ущербной – Белла и Сириус так и не явились, а Люциус явно нервничал, постукивая тростью с посеребренным наконечником по выложенной камнями дорожке. Миссис Блэк безутешно рыдала, Андромеда смотрела в одну точку, отчего гробовщики чуть было не уронили веревки, на которых гроб опускали в могилу. А Нарцисса бросила шесть белых роз и горсть влажной после дождя земли в яму и, не в силах больше плакать, запахнула воротник своей мантии и аппарировала. Дома ее ждал сын, чашка чего-нибудь горячего и камин с резной чугунной решеткой.
        
        Нарцисса забрала Драко из рук служанки и велела заварить ей кофе покрепче. Обычно неугомонный сын неожиданно притих и ухватил ее маленькой ручкой за палец, а она поудобнее устроила его на своих коленях, прижав к себе одной рукой. Нарцисса оглядела журнальный столик в поисках какой-нибудь книги, но там лежала только стопка утренних газет Люциуса, а с первой страницы самой верхней из них угрюмо глядела Белла.
        - Мерлин...
        
        Нарцисса потянулась за газетой, в которой главной темой номера была радостная новость, что убийцы пойманы и отправлены в Азкабан. В Азкабан. Из Азкабана еще никто не возвращался, говорил им на уроках профессор Биннс. Милая Белла...
        
        Нарцисса прижала Драко к себе и стала баюкать его, будто это ему больше всех сейчас требовались утешение, поддержка и любовь.

***         
        Время тянулось так медленно, будто его растягивали горячими железными щипцами. Люциус пропадал по ночам, Регулус лежал под футами промерзшей земли, к Белле в Азкабан было не пробраться, не рискуя навлечь на себя лишние подозрения. Драко исполнилось полтора, а дождь за окном все лил как из ведра. Только миссис Блэк сидела одна в своем темном доме наедине с отрубленными головами эльфов-домовиков да курила свои тяжелые сигареты из длинного мундштука. Она прожигала горящим угольком табака, с каждой секундой все больше превращающимся в пепел, дыру на месте портрета Андромеды в фамильном древе Благородного и Древнего Семейства Блэк.
        
        Так у Нарциссы не осталось больше сестер.
        
        Пришла осень, и в каждом доме все чаще стали загораться зеленые вспышки смертельного проклятия. Врачи из Св. Мунго не справлялись с поступающими к ним ранеными, искалеченными, сошедшими с ума, а те, кого не брали в Авроры, шли в похоронные бюро. И «Пророк», подкупленный Люциусом, больше ни о чем не писал. А Нарциссе казалось, что никого и ничего у нее больше нет, кроме ночных кошмаров, истерик и Косметических Чар. Как сомнамбула она бродила по дому, слушая осенний дождь за окном, семенящие шаги служанки и редкий плач Драко.
        
        Туманы и ливни все не кончались, а кто-то из эльфов словно в насмешку повесил над дверью никому не нужную праздничную тыкву. Но Нарцисса предпочитала думать, что он сделал это скорее по привычке, чем из злорадства. «Будь осторожна в ночь Хэллоуина», - вспомнила она тогда перед сном слова матери Люциуса. Старая миссис Малфой была осторожна, да все равно подскользнулась в нежданный в тот год особенно ранний гололед на камнях у обрыва и раскроила себе череп после падения. Говорили, что мистер Малфой приложил к этому руку, но кто теперь это докажет? И Нарцисса, соблюдая великую осторожность в ту ночь, попросту легла спать, не дожидаясь мужа.
        
        А следующим утром, просматривая газеты, она поняла, что семья Поттеров осторожной не была. Впрочем, как и Темный Лорд – главная страница «Ежедневного Пророка» радостно сообщала, что «Тот-кого-нельзя-называть повержен!». Таинство Хэллоуина свершилось, сравняв счеты – сотня белых пешек в обмен на черного ферзя.
        
        А Люциус пришел тогда другим человеком – он никак не мог осознать, что все закончилось, что какой-то мальчишка одним своим существованием победил того, кому он сначала верил, а потом был вынужден поклоняться. Люциус из безжалостного убийцы превратился всего лишь в бесконечно усталого, заблудившегося человека, внезапно вспомнившего, что у него есть жена и сын. И тогда он взял Драко за маленькую ладошку и обнял Нарциссу, не отпуская так долго, на сколько хватило сил.
        
        И жизнь, кажется, начала возвращаться в привычную колею. Только отголоски произошедшего кошмара можно было встретить в некрологах да на последних страницах газет. Нарцисса узнала, что Петтигрю мертв, а Сириус отправлен первым рейсом в Азкабан за то, что подставил Поттеров. Это было слишком на него не похоже, но Нарциссу мало волновала судьба своего странного кузена.
        
        И годы пошли, побежали как мелкие песчинки в часах. Нарциссе даже не обязательно было брать в руки альбом, чтобы восстановить по памяти содержащиеся в нем колдографии – слишком часто, в минуты тревоги за свою семью, она открывала его и смотрела, как гримасничает ее сын и надменно, едва заметно улыбается муж. Вот Драко уже шесть и он капризничает за обедом, Люциус в своей парадной мантии на званом ужине чиновников из Министерства, сама Нарцисса на пороге дома... Вот восьмилетний Драко и его первая метла, вот они с отцом едут на охоту, несколько снимков, где они вместе, Люциус с тростью, Драко на вокзале Кингс-Кросс – едет впервые учиться в Хогвартс... Драко – ловец команды Слизерина, Люциус в библиотеке. Несколько фото с Нарциссой в саду. А вот и Драко (13 лет, 1993 год – написано на обороте) со своей любимой гончей и ружьем.
        
        Нарцисса очень отчетливо помнит тот день. Люциус всегда любил вместе с Драко покататься на лошадях да пострелять в пролетающих над головой уток – Нарцисса так и не поняла почему, должно быть, из-за того, что ее муж слишком пристрастился убивать. Тогда было довольно ветрено, на удивление солнечно для того времени года, и Драко, сидящий на огромном вороном жеребце, был великолепен. А Люциус, с гордостью оседлавший своего немного сумасшедшего - как и все животные этого цвета – белого, нетерпеливо, но с гордостью поглядывал на сына. Ну и конечно же, у Драко, как и у всякого заправского охотника, было хорошее ружье и славная гончая, которую он ужасно любил.
        
        Они выехали из дома на самой заре, и Нарцисса радостно помахала им вслед. А следующие воспоминания она вытянула уже из Думоотвода мужа: хрупкий Драко вскидывает ружье и нажимает на курок. Но рука дрогнула, сместив траекторию пули, и в следующий момент его пес, радостно бегущий впереди в ожидании добычи, упал замертво с простреленной насквозь сильной шеей.
        
        О, Драко был безутешен. Он привез мертвую тушу собаки домой, перекинув через хребет лошади, а следующим утром взял лопату и ушел. Нарциссе было больно видеть его тщательно скрываемые мальчишеские слезы и боль от утраты, но она ничем не могла помочь – он вырывался из ее объятий и наотрез отказывался от новой гончей взамен. С тех пор он часто уходил куда-то к лесу, разделяющему Поместье и небольшую магглскую деревушку, которые благодаря Чарам видели на его месте лишь непроходимые топи и болота.
        
        Нарцисса нередко ходила за ним следом, и когда Драко стоял коленями на покрытой влажными опавшими листьями земле перед небольшим холмиком и кривовато-сбитым самодельным крестом, пачкая грязью дорогие брюки, она тихо садилась также позади него и обнимала за пояс. А он лишь гладил листья пальцами, размазывая испачканной ладонью слезы и грязь по лицу, и мышцы его впалого живота спазматически сокращались от едва сдерживаемых рыданий.
        
        И на этом кладбище домашних животных, где Драко похоронил своего единственного настоящего друга, Нарцисса мысленно перезахоронила Регулуса, вложив в его несуществующую могилу не только не существующее тело, но и вполне реальную память. А рядом с Регулусом упокоилась эфемерная Андромеда, которая умерла для них всех в тот день, когда ушла к своему Тэду, а ее мать прожгла сигаретой дырку на месте ее портрета. Там же Нарцисса заживо погребла Сириуса и Беллатрикс, до конца так и не поверив в чудо их возвращения.
        
        Чудес не бывает. И всех, кто однажды похоронен там, рядом с лесом, можно отпустить на бал жизни, дав времени только до полуночи, как в сказке про Золушку.
        
        Ведь Нарцисса помнит, как Белла, изможденная, бесконечно постаревшая пришла в ее дом. И когда она обняла свою едва живую сестру, горячую, с сухой, как пергаментный лист кожей, она прошептала, что все будет хорошо. Все будет хорошо, и они снова будут счастливы, как в детстве. Но Белла лишь с удивлением посмотрела на Нарциссу своими темными глазами, окруженными морщинками и тенями, как у очковой змеи, – ведь она уже не помнила значения этих слов.
        
        Прошел почти год с тех пор, и Нарцисса сидела в своем любимом кресле с привычным бокалом вина, когда огонь в камине заискрил, вспыхнул зеленым и изрыгнул из себя отряхивающегося Снейпа.
        - Северус, почему ты не аппарировал? - брезгливо протянула Нарцисса, разглядывая пятна сажи и пепла на его мантии.
        - Слишком долго. Нарцисса, - он перестал, наконец, отряхиваться и посмотрел на нее в упор. - Белла... Убила Сириуса.
        
        Нарцисса побледнела, и поняла, что время, отпущенное на бал для ее кузена, пробив двенадцать в старинных часах, истекло.
        - Где она?
        - Скрывается. Но Люциус... Он... Он в Азкабане.
        - Что?
        
        Карета превратилась в тыкву, кони – в мышей, Золушка из красавицы - в замарашку, а мертвым пора возвращаться назад. Из Азкабана еще никто не выходил, говорил им на уроках профессор Биннс. Но Сириус вернулся. И где он теперь..?
        
        А на кладбище домашних животных настало время появиться новой могиле – могиле Люциуса.
        
        Бокал выпал из ее ослабевших пальцев и разбился, обрызгав полы светлой мантии красным.         
         ***         
        Мерлин, ну сколько же можно? Слезы перешли в сухую истерику, ногти, ломаясь до мяса, судорожно скребли по подлокотнику кресла. Казалось, что все лицевые мышцы разом обездвижились, принося нестерпимую боль, и ком застрял в горле, перекрывая доступ кислорода и заставляя легочные пузырьки склеиваться и отмирать. Нарциссу беспощадно мутило и трясло, перед глазами вспыхивали разноцветные огоньки, а язык словно разбух и заполнил собой весь рот.
        
        Нарцисса Малфой никогда не ходила в церковь. А сейчас она в панике начала молиться, задыхаясь и путая слова. Но даже когда тихий ее голос перешел в истеричный крик, какая-то высшая, полупрозрачная, воздушная субстанция, именуемая Богом, была молчалива и будто мертва.
        
        И безутешная Нарцисса схватила у порога свою мантию и выбежала на улицу. Только бы добежать до антиаппарационного барьера, а там, быстро перенестись в Йоркшир к Северному морю. Туда, где с берега виден огромный серый замок-крепость с неприступными стенами и пугающе-высокими башнями. Туда, где вместо парадных залов с гобеленами и канделябрами на сотню свечей были сырые темницы с тяжелыми чугунными решетками – пристанища мокриц и ополоумевших от голода и лишая крыс. Туда, где на острове, отделенном от жилой земли белогребенными волнами, стоял Азкабан.
        
        На причале было множество хилых лодчонок, и, подгоняя одного из пьяниц-рыболовов, что любят просаживать деньги, вырученные от улова трески в своих сетях, на портовые кабаки и таверны, Нарцисса направила его в море.
        
        Сойдя на мертвую землю, она бросила пару галеонов владельцу шлюпки и побежала к тяжелым окольцованным воротам. Ее пустили без слов, и без слов же провели в темницы. Там было мертвецки холодно и до смерти знакомо – эти шершавые стены и покрытые слоями пушистой пыли полы она уже не единожды видела в своих кошмарах...
        
        Нарцисса нашла его камеру так быстро, как смогла. Она прислонилась всем телом к решетке, и, просунув тонкую руку сквозь прутья, тихо позвала его по имени.
        
        - Нарцисса?
        
        Его волосы свалялись, превратившись в ломкий грязно-соломенный колтун, похожий на гнездо, а на лице, казалось, остались одни только серые запавшие глаза, изменив его почти до неузнаваемости. Он с трудом поднялся со своего грязного тюфяка, и, подойдя к решетке, нежно коснулся ее пальцев.
        
        Слезы, текущие по щекам Нарциссы, казались особенно горячими в этом холодном подземелье, а Люциус весь сжался, как испуганный щенок, оторванный от матери. Но внезапно дохнуло холодом, и железные прутья решетки покрылись ледяной коркой, а влажные солоноватые дорожки на лице у Нарциссы заледенели, стягивая кожу.
        
        И Люциус закричал, так пронзительно и громко, что Нарцисса удивилась, как у него хватило сил. Он бился в судорогах, больно вцепившись в ее руку, а она боялась повернуться, зная, что за ее спиной стоит дементор.
        
        - Господи, помоги, - шептала она, зажмуриваясь от боли – физической и душевной - чувствуя, как Люциус раздирает ногтями ее ладонь и медленно угасает, превращаясь из ее мужа в бледную тень, исчезая вместе с последними счастливыми воспоминаниями под черным плащом надсмотрщика.
        
        Она чувствовала, как дементор вытягивает силы и из нее, но не могла его остановить. Ведь, пусть у людей-палачей атрофированы чувства, а лица закрыты маской, но их алчные души всегда можно подкупить. Но что делать, если у палача нет души, и все земные ценности для него – ничто?
        
        - Экспекто Патронум, - крикнул кто-то из работников, прогоняя дементора, и лучи голубоватого света брызнули в глаза, прогоняя холод и страх.
        
        А Люциус безвольно обвис, вцепившись в прутья решетки, и прошептал:
        
        - Помоги мне, Цисса... Помоги...
        
        Кто-то обхватил Нарциссу за пояс и потащил к выходу, бормоча, что свидание окончено. А она все судорожно цеплялась пальцами за все, что могло ее удержать, и говорила, кричала, что вернется, что никогда не оставит его одного.
        
        И когда ее – обреченную, брошенную, поседевшую - выпихнули за порог, она оступилась, и, упав на влажные от склизкого мха камни, беспомощно вцепилась в волосы и застонала, как раненый, у которого отнимают посиневшую от гангрены руку, как полумертвая волчица, увидевшая распятые на кольях шкуры своих волчат. И теперь ей неоткуда было ждать помощи – ведь все похоронены под футами промерзшей земли рядом с гончим псом по кличке Дик.
        
        И пока Нарцисса все сидела, сжавшись в грязно-влажный комок среди холодных камней, и рыдала, срывая голос, высоко, на верхушке одной из башен серого замка, что стоит посреди серого Северного моря, гнездились безразличные ко всему чайки.
        
        А в доме, где посреди одинаковых деревянных скамей под Рождество танцуют нимфетки с картонными крыльями, наверное, молча жил чей-то Бог.