- Добрый день, мадам! Отличная сегодня погодка!
        Гастон улыбается мне большим щербатым ртом и машет своей огромной ручищей, похожей на боксерскую перчатку, когда я выглядываю на улицу. Мы с ним в некотором роде земляки: он из Тулузы, а я родилась в крошечном городке Ле Виган, что в департаменте Гар, - между Флораком и Монпелье. Мне было пятнадцать, когда я сбежала из родного захолустья в Париж; Гастону сейчас двадцать пять, и в Париже он уже четыре года, но так и не избавился от нашего южного акцента, la langue d’oc, и это мне в нем очень нравится. Кроме того, для такого заведения, как мое, лучше охранника не найти.
        Я щурюсь - от блеклых лучей зимнего солнца глаза слезятся, но все равно улыбаюсь. На мостовой лежат косые полосы света, похожие на длинные пряди золотистых волос, и в морозном воздухе улица кажется чистой, прозрачной и удивительно непохожей на себя прежнюю. Странная в этом году зима – холодная, но ни снежинки.
        - Добрый день, Гастон! Какие новости?
        - У нас все тихо, мадам! И в городе спокойно… Только у наших соседей с островов все не слава Богу!
        Лицо мое выражает немой вопрос, и Гастон продолжает:
        - Неужто не слышали? Все говорят, что в Лондоне поймали маньяка-убийцу, а с ним и целую банду! Разнесли полгорода, пока ловили, и народу уложили чуть ли не две сотни… Чудаки эти англичане, верно, мадам?
        - Твоя правда, Гастон.
        - У нас про такие напасти и слыхом не слыхивали, хоть и живем по соседству. Вот у нас в Тулузе…
        Предвидя долгий рассказ о бесконечно дорогой гастонову сердцу Тулузе, я скрываюсь в дверях клуба. Происки безумных лондонских маньяков меня волнуют куда меньше, чем вечерний наплыв посетителей. В конце концов, уже около трех, а в шесть мы открываемся.
        Если вам когда-нибудь случалось гулять по центру Парижа в районе Сен-Жермен де Пре, вы наверняка забредали на улицу дю Бак, а значит, проходили мимо моего клуба «У мадам Санж», а может быть, и заходили на огонек.
        Мадам Санж – это я. Это вовсе не значит, что в моей жизни когда-то был месье Санж – я вообще сомневаюсь, что на свете существует месье с подобным именем. Меня называют «Санж» - обезьяна – с тех пор, как я приехала в Париж и начала петь в клубе, который теперь носит мое имя. И правда, я тогда была похожа на обезьянку – маленькая, подвижная, с черными блестящими глазами и большим тонкогубым ртом. Потом тетя Анриетта из Монпелье оставила мне наследство, и я купила этот клуб, и к кличке «Санж» прибавилось уважительное «мадам», ведь я стала хозяйкой, а о том, что меня зовут Флоранс Жуайе, все забыли.
        Перед открытием всегда много дел. Официанты переворачивают стулья – уже закончена уборка, с кухни доносятся аппетитные запахи, только что приехал настройщик и стучит камертоном о крышку рояля…
        Святая дева, мне же нужно поговорить с теми, кто хочет занять должность Анри, нашего бармена! А их как минимум пятеро!
        Через час бармен выбран и уже пополняет запасы спиртного в баре. Шарль, наш конферансье, тоже уже прибыл и руководит расстановкой колонок и микрофонов. На полу в служебном коридоре тускло мерцают упавшие с моего традиционного черного платья блестки, я смотрю на часы и понимаю, что уже пора переодеваться…
        Как-то все сегодня не так. Я обычно заранее организую все, что нужно сделать, а не вспоминаю о деле в последний момент. Похоже, я становлюсь рассеянной, а это недобрый знак. Или это гастонова болтовня об англичанах так на меня подействовала?
        Все идет, как надо. Первые посетители рассаживаются за столиками, официанты неслышно скользят к ним, сияя подносами, и я, невольно вздохнув, сажусь за стойку бара и позволяю себе чуточку отдохнуть.
        Когда-то давно, лет пятнадцать назад, а то и больше, я точно так же сидела за стойкой бара, вдыхая запах виски, пудры и духов, слушала болтовню конферансье и смотрела в окно. Шел снег, мерцая в фонарном свете, будто те рассыпанные в коридоре блестки, и все вокруг было наполнено ожиданием чего-то очень важного, возможно, самого важного в моей жизни…
        Сквозь заледеневшее окно я видела, что по улице идут две фигуры. Молодые люди, юноша и девушка, не замечавшие в мире ничего, кроме друг друга. Бог мой, как они были одеты! Так безупречно одежда сидит только на манекенах в дорогих парижских магазинах – а манекены, существа неподвижные, не умеют передвигаться с такой грацией и изяществом. У манекенов так не сияют глаза, мороз не тронет их щеки кистью с капелькой румян, они не способны смотреть друг на друга с такой любовью… Пара зашла в наш клуб, заказала столик подальше от сцены и попросила горячего вина и ужин.
        Девушка была юна и нежна – мне не хотелось на нее смотреть, потому что я ей завидовала. Мне, загорелой южанке, как бы щедро я ни пользовалась мазями, красками и притираниями, не удалось бы добиться такой прозрачной фарфоровой кожи и льняных волос. И уж совсем бесполезно было бы пытаться поменять мои крупные крестьянские ладони на эти тоненькие, словно из мрамора сделанные, кисти. Ей все это досталось по наследству, веками ее семейство культивировало эту ангельскую красоту, с каждым новым потомком добавляя безупречности и изящества чертам лица и телосложению. Я в жизни не видела таких глаз, как у нее, - цвета незабудок, цвета клочка весеннего неба, что отражается в первой луже среди рыхлых снежных прогалин. Я завидовала ей, я так жалела, что я – не она, что у меня внутри все похолодело. Весь макияж, на который я потратила не меньше получаса, показался тогда мне грязной уродливой коростой, неспособной ни на йоту улучшить мою внешность – на девушке косметики не было…
        Но еще больше я позавидовала ей, когда ее кавалер обернулся. Он снял шляпу, тряхнув длинными волосами цвета белого золота, и я увидела его лицо. Вздрогнула от зависти в последний раз и тут же забыла об ее существовании. Меня бросило в жар, я понимала, что заливаюсь краской и что неприлично смотреть так пристально, но ничего не могла с собой поделать.
        Молодой человек улыбнулся, скользнул взглядом по столикам, по надувавшим щеки музыкантам - а затем и по моей фигурке, затаившейся в углу барной стойки. Я физически почувствовала это взгляд, вздрогнула и съежилась - серые глаза смотрели так, будто промораживали душу насквозь, - и вот она, безнадежно пропавшая душа-ледышка, уже падает на мраморные плиты пола, разбиваясь вдребезги, а ты не замечаешь, а все смотришь и смотришь, не в силах оторвать околдованного взгляда.
        Но он, наверное, и не заметил – что ему моя пропавшая душонка! Снова повернулся к своей спутнице, словно вокруг них никого не существовало. Есть такой тип мужчин, в которых есть что-то и от аристократа, и от корсара одновременно. Безупречность, наглость с оттенком благородства, притягательность порока – я не знаю, как это описать. Черный костюм, серебряная трость, шелковый шейный платок…Улыбался он сдержанно – так улыбаются люди, знающие себе цену, - и тогда в правом уголке его рта появлялась морщинка, придававшая лицу жестокое выражение. Похожий на какого-то древнего бога, прекрасный и одновременно страшный, он не знал жалости, он ничего не боялся. Завороженное, замершее в благоговейном трепете сердечко некрасивой девочки-подростка могло только разбиться под его каблуками – слишком ничтожная победа даже для того, чтобы польстить его самолюбию… Мне было не на что рассчитывать. И бесполезно будет пытаться избавиться от этого наваждения – я знала это наверняка.
        Свет в зале для меня словно померк. Шум оркестра, звон бокалов, разговоры и смех посетителей превратились в неясный, бессмысленный шепоток ночных теней, не смеющих показаться на глаза. Единственным освещенным островком был столик, за которым сидела та молодая пара – будто погасли все прожекторы, кроме того, что был направлен на них. Будто они сами, золотоволосые и невозможно прекрасные, были источниками света, а вели себя так небрежно потому, что не слишком хорошо осознавали это…
        Мне не было слышно ни слова из их беседы. Я снова ощутила жгучую зависть к девушке, удесятеренную пониманием того, что я никогда не займу ее место. Правда, вместе с завистью вернулась способность здраво мыслить. Я остановила Роже, одного из официантов, с которым пару раз кокетничала, когда было нечем заняться, и попросила пройти мимо столика той пары - мне нужно было узнать, как его зовут… Наверное, Роже вернулся скоро – я потеряла счет времени – и сказал, понимающе подмигнув, что имя блондина – вроде как Люсьен, но он ничего не понял из разговора, потому что пара говорила по-английски…
        «Только голову не теряй, Санж, - добавил он. – Тебе там ничего не светит».
        Я не помню, как долго они просидели у нас. Наверное, до полуночи. В одиннадцать я начала работать - на негнущихся ногах поднялась на сцену и принялась за привычную программу. Пела я в тот вечер откровенно плохо. Потом поднялась к себе и, проревев полночи, впала в состояние странного оцепенения, отрешенности, будто вернулась с похорон, и, выплакав все слезы, просто позволила своему горю глодать меня изнутри.
        Больше они к нам не заходили. Искать человека, зная, что он светловолосый англичанин по имени предположительно Люсьен, бесполезно. Померкший в тот вечер свет вернулся, но со светом Люсьена его нельзя было сравнить. У меня было много романов, особенно с самоуверенными блондинами, но все они заканчивались ничем. Понимая, что ждать пришествия Люсьена в мою жизнь глупо, я ничего не могла с этим поделать. И ждала.
        От размышлений меня отвлекает звон разбитого стекла – кажется, новый бармен все-таки не так хорош, как мне показалось с первого взгляда. За окном уже стемнело, улица дю Бак погрузилось в золотистую дымку фонарного света, и сквозь стекло кажется, будто она плывет в шампанском… Но мне некогда об этом думать, уже почти восемь, а значит, пора на сцену.
        Сегодня мне поется легко – голос слушается меня как никогда, он следует канве мелодии, и все акценты расставляются предельно четко… Я вижу, что посетителей становится все больше и больше, что они подсаживаются ближе к сцене, и не могу сдержать улыбки.
        Половина десятого – перерыв. Пока я отдыхаю, выпивая традиционную рюмку коньяка, ко мне подбегает растерянный администратор.
        - Мадам, там ряженый какой-то! – кричит он.
        - Ряженый?! – перед глазами моментально встает образ этого вульгарного раскрашенного клоуна из новомодных американских забегаловок… - Клоун?!
        - Да нет, мадам, месье в костюме прошлого века…
        - Отлегло от сердца. Наверняка костюмированная вечеринка в каком-нибудь соседнем ресторане. Возможно, месье устал от шума и желает послушать музыку, Анри, это его право.
        Нет смысла отказываться от богатого посетителя – а бедные люди не посещают маскарадов в ресторанах на улице дю Бак, можете мне поверить. Анри уходить усаживать месье за какой-то дальний столик, а я возвращаюсь к микрофону и продолжаю программу.
        В клубе много военных: у какого-то офицера день рождения, и я прошу сыграть песню Пиаф «Mon legionnaire». Песня – про светловолосого красавца, и почему-то я снова вспоминаю Люсьена, и думаю, что бы могло быть, если бы…
        Мало-помалу вечер сходит на нет. Даже лампы – и те будто бы устали светить и ждут не дождутся возможности погрузиться в спасительную темноту сна. Около часа ночи, когда последние изрядно подвыпившие офицеры, покачиваясь, поднимаются и, браво отсалютовав мне, покидают клуб, официанты начинают расставлять стулья, музыканты собирают инструменты и группами по двое-трое уходят, а я обхожу зал. Свет уже приглушили, и в зале полумрак. Но - мне кажется, или за дальним столиком кто-то сидит?
        - Месье! Я сожалею, месье, но в час мы закрываемся, - я подхожу ближе и разглядываю задержавшегося посетителя.
        Он, похоже, тоже пьян – сидит, уронив голову на сложенные на столе руки, и не реагирует. Я осторожно беру его за плечо и пытаюсь встряхнуть – как будто в первый раз мне случается будить перебравших посетителей.
        - Послушай, дорогой, - говорю я привычным усталым тоном. – Тебе пора домой, к жене, которая наверняка тебя заждалась. Хватит обнимать стол, лучше обнять скучающую женушку, - с этими словами я пытаюсь его поднять.
        Фамильярность в таких случаях – лучшее лекарство, проверено миллион раз. Нельзя грубить, нельзя говорить клиенту, что он перебрал, - лучше сказать что-нибудь о семейных узах или каких-нибудь еще обязательствах. Офицерам я напоминаю, что им на службу, буржуа вроде этого месье – об уютном домашнем очаге, чиновникам – о том, что завтра на работу…. Как правило, действует безотказно. Однако этот что-то не реагирует на мои уговоры.
        Продолжая ласково щебетать у него над ухом, я стараюсь развернуть этого месье к себе, чтобы уви…
        И тут он выпрямляется, медленно поднимает голову и поворачивает ко мне лицо. На меня находит оторопь, но я не сразу понимаю, в чем дело. Я заливаюсь краской – меня словно окатывает жаркой волной стыда, в памяти всплывает другое лицо, и медленно оседаю на так кстати не задвинутый кем-то стул.
        Первое впечатление – взгляд, сию же секунду вцепившийся в меня и не дающий ни единого шанса к бегству, взгляд безнадежный, отчаянный, жесткий, ледяной. Я помню этот взгляд, я узнаю его, и охвативший было меня жар сменяется чуть ли не замогильным холодом.
        - Люсьен, - шепчу я из последних сил.
        При звуке собственного имени он дергается, но взгляда не отводит; рука его безошибочно находит на столе серебряную трость с набалдашником в виде готовой к броску кобры, и что-то из этой трости выдергивает. Что-то с серебристым блеском. Длинное, тонкое, узкое…
        От страха я не могу пошевелиться.
        Пресвятая Дева, там у него кинжал – он хочет меня убить…
        Он целится мне в горло, и я, не сознавая толком, что делаю, хватаю его за локоть, успев подумать, что изрежу себе руки, что будет больно, что потом не отмою со светлого паркета всю эту кровь, и придется… хотя как же отмывать, если меня уже не бу…
        Но тут его взгляд становится более осмысленным, он опускает руку с кинжалом и, не удержав, роняет его. Кинжал падает на пол почти без звона, с каким-то странным глухим стуком.
        - Как вы меня назвали? – спрашивает Люсьен почти ровным голосом, в котором ничто не выдает той ледяной ярости, которую я видела считанные секунды назад.
        Я перевожу дыхание, отпускаю его локоть и снова сажусь на стул. Мне не собраться с мыслями.
        - Как вы меня назвали, мадам? – голос Люсьена теперь не просто ровный, он мягкий и словно обволакивающий. Этот голос обнимает меня, укутывает мои плечи легчайшей шалью и обещает все мыслимые и немыслимые чудеса – сразу и навсегда.
        - Люсьен, - наконец-то произношу я. – Люсьен, вы когда-то были здесь с дамой, и я слышала, как она обращалась к вам по имени.
        - Я давно не бывал в Париже, - медленно произносит он. – Тем более с дамами.
        Он улыбается уголком рта. Голос его все такой же подкупающе-ласковый, теплый, головокружительный, но что-то в его взгляде – неуловимое, жестокое – говорит мне, что он подозревает меня в чем-то страшном и преступном и что любое произнесенное не так слово сделает встречу того кинжала, который он пока не заботится поднимать, и моего горла неотвратимой и чудовищно быстрой. Официанты, метрдотель и уборщики уже ушли, и помощи ждать неоткуда. Одна половинка меня умирает от страха и, зажмурившись, мечтает, чтобы все это оказалось лишь диким кошмаром – а другая тянется к этому холодному и страшному, такому долгожданному незнакомцу. В тусклом свете единственной равнодушной лампы он похож на призрака – но Пресвятая Дева, какого прекрасного!
        - О, месье, это было много лет назад. – Я делаю попытку улыбнуться, как бы жалко моя улыбка ни выглядела. – Пятнадцать или даже больше. Вы были у нас с прекрасной светловолосой девушкой, а у меня хорошая память на лица.
        Он отвечает мне широкой улыбкой.
        - Польщен, что вы меня запомнили, мадам. – И вот уже моя рука оказывается в его ладони – он собирается ее поцеловать.
        Что я вижу? Кинжала больше нет на полу. Он лежит на столе рядом с Люсьеном. Страх или моя многолетняя влюбленность помешали мне заметить, как он его поднял? Но он держит мою руку, и я только сейчас понимаю, как дрожат мои пальцы.
        - Простите, что напугал вас, - продолжает он тише и мягче. – Мне нет прощения…
        Вместо осмысленных слов у меня выходит глупое бессвязное бормотание, я пробую закрыть лицо свободной рукой, но он отводит руку и гладит меня по щеке. Кажется, я плачу… Будто вместо меня на стуле сидит пятнадцатилетняя провинциальная девчонка, увидевшая красавца с внешностью пирата и потерявшая голову. Все глупые надежды и планы, которые я строила столько лет, хлынули потоком вместе с этими слезами, было и стыдно, и радостно, и страшно…
        Я впитываю его тепло. Всем своим замерзавшим эти годы существом – без него, без него… И прикосновение горячих губ дурманит еще больше, чем голос… Люсьен видит это – о, он понимает все, - и я уже стою рядом с ним, и кто-то словно убирает пол у меня из-под ног, и горячее беспредельное море объятий Люсьена уносит, уносит меня… Жаркие, безумные поцелуи на лестнице, впивающийся в спину дверной косяк, и жар рук Люсьена, и смертельный холод и страх, которым все равно от него веяло…
        Я проснулась около пяти утра. Люсьен спал, и я не стала его будить, а поднялась, чтобы подобрать разбросанную по полу одежду. Маскарадный костюм Люсьена, его трость…
        Трость. Серебряная трость с набалдашником в виде головы кобры. Я провела рукой по нему и поняла, что он подвижен, мгновение – и у меня в руках кусок дерева с серебристой рукояткой.
        Так вот оно что. Это был даже не кинжал. Обычный клоунский трюк – как Арлекин с деревянным мечом. Страшный красавец из вчерашнего вечера оказался актером, вооруженным обычной бутафорией. Сыграл он убедительно, а сейчас, в предрассветных лучах, эта роль казалась жалкой и ненужной. Зачем было меня пугать? Я любила его и без этой клоунады. Горько и смешно.
        Из любопытства я заглянула в карманы Люсьена. Несколько монет, массивных, сразу видно, что из поддельного золота, - впрочем, на сцене не пользуются настоящими, может не так упасть свет… Никаких документов. Несколько колец и цепочек в кармане – неужели вор? – клочок пергамента с непонятными письменами и медальон. В медальоне была живописная миниатюра – молодая женщина, похожая на ту, что была с Люсьеном у нас в тот вечер, и мальчик-подросток, вылитый Люсьен, только рожица понеопытнее. Я так долго разглядывала этот медальон, что мне показалось, будто женщина повернула голову, а мальчик задрал нос. Помотав головой, чтобы стряхнуть с себя наваждение, я закрыла медальон и убрала его обратно в карман Люсьена.
        Что же, романтический красавец из сказки влюбленной девочки, похоже, оказался актером и авантюристом. Странно, но я не чувствовала себя обманутой. В моей жизни всегда не хватало такого человека.
        Я много с кем встречалась. Мой первый кавалер, студент Сорбонны, так и не убедил меня уехать с ним на север любоваться прекрасными замками и готовить ему обеды, пока он будет эти замки изучать, зато он приносил мне чудесные книги, благодаря ему я полюбила читать… Следующий, Рауль, был паршивым стихоплетом и по совместительству сутенером, но ни то ни другое занятие ему не нравилось, к ним он относился как к утомительной обязанности. Смыслом его жизни было вино, и я потратила немало часов, вытаскивая его из пьяных компаний… Что же, зато я научилась разговаривать с пьяными. Он частенько поколачивал меня, но, скорее всего, любил. Слава Богу, он не писал мне стихов – иначе мы бы расстались еще раньше…
        А потом… мне трудно упорядочить череду лиц и имен, так много их было. В каждом из них я искала Люсьена, прекрасного, величавого корсара-аристократа, и каждый из них был другим, совсем другим… От этого я любила Люсьена еще сильнее и еще безнадежнее, и снова расставалась с кем-то, и снова сходилась, и снова хотела верить, что на этот раз, возможно, что-то будет иначе…
        Теперь этот бесконечно желанный Люсьен лежал в моей комнате во всей своей красоте и развенчанном рассветом величии. Мне не хотелось, чтобы он уходил – пусть мой бог оказался не всемогущим и лишился своего пьедестала, но он мог стать моим – только моим, а именно об этом я мечтала столько лет… я была готова к обманам, бессонным ночам и авантюрам – только мысль о расставании с ним казалась мне невыносимой. Я вернулась к нему, положила голову ему на плечо и почувствовала, что именно там было мое место. Он чуть повернулся, обнял меня за плечи, и, успокоенная его теплом, я уснула.
        В десять утра, когда я открыла глаза, его уже не было. Исчезла и сложенная на стуле одежда – сомнений не было, Люсьен ушел. Накинув пеньюар, я вылетела на улицу, откуда слышался какой-то шум, - не соображала, что на дворе зима, ничего перед собой не видела - и врезалась в широкую спину Гастона. Он обернулся, схватил меня в охапку и зачем-то закрыл мне глаза.
        Потом Гастон закутал меня в свое пальто и мягко, но настойчиво увел на кухню пить кофе и успокаивал, будто что-то произошло. Я не спорила, я видела, что он искренне мне сочувствует. А нечего было переживать, на самом-то деле. Как будто я не ожидала, что Люсьен уйдет под утро и я больше никогда его не увижу… Гастон путал слова, говорил что-то утешительное и, не отваживаясь поднять взгляда, смотрел на свои широкие ручищи. И только полчаса спустя из бессвязных гастоновых утешительных бормотаний я выудила нужную информацию, поняла, в чем же все-таки дело и потянулась за чем-нибудь покрепче кофе. Раскрасневшееся квадратное лицо, отчаяние и беспомощность. Добрый славный Гастон. Добрая славная Тулуза.
        Убегавшего под утро Люсьена сбила машина. Так просто и банально, одним ударом – и насмерть. Однако это не было обычным делом о типовом дорожном происшествии – иначе зачем бы в клубе начали появляться полицейские и предельно вежливо расспрашивать меня и персонал?
        Детектив был любезен и, расслабившись в полумраке клуба и получив стаканчик виски, проникся сочувствием к бедной мадам, на глазах у которой произошло такое ужасное событие. Бедная мадам была сама искренность. Мне было нечего скрывать, и я рассказала все, как было – умолчав, правда, об истории о влюбившейся в мошенника девчонке. Ряженый появился вчера вечером, скорее всего, из ближайшего ресторана. Слушал музыку и заказывал красное вино. Остался до закрытия, перебрал, был уложен на диване и, проспавшись, под утро ушел своей дорогой. Старая история.
        Полицейский сообщил, что Люсьен был одним из сообщников того маньяка-убийцы, которого вчера поймали в Лондоне – а я слушала и медленно осознавала, что Гастон говорил мне об этом маньяке только вчера утром. Наверное, я должна была изобразить на лице гримасу негодования, но мне было абсолютно все равно, что подумает этот детектив.
        Я не порицала Люсьена. Ни за маскарад, ни за обман, ни за пособничество маньяку. Есть разница между мелким жуликом и благородным пиратом. Люсьен, я чувствовала это, был, скорее, вторым. А я всю жизнь ждала кого-то подобного.
        И уж, конечно, я не рассказала о серебряной трости, которая так и лежала на стуле в моей комнате. Детектив особенно настойчиво о ней расспрашивал, говоря, что это важная улика, но мне не было до этого дела. Женщина имеет право сохранить что-то на память о бывшем любовнике, если ей этого хочется, какую-нибудь деталь – портрет, запонку или прядь волос. Трость с набалдашником в виде змеиной головы – маленькая гарантия того, что Люсьен из вчерашнего вечера останется моим. И только моим.