До и после. Вся жизнь разделилась на «до» и «после». Не в один миг. Точнее именно в один, но он тогда этого не понял. Он осознавал перемены медленно, постепенно, - осознавал, но не принимал, пытался перехитрить сам себя, и тем только делал себе еще больнее.
         Люциус Малфой сидел на мраморной садовой скамье и читал «Пророк». Широкие, украшенные резьбой скамьи, изготовленные из белого каррарского мрамора, гармонировали с отделкой фасада – белыми же статуями, украшавшими центральную часть здания. В задней части сада был использован розовый мрамор из Сиены, а в парке преобладали скамьи из гранита и даже просто деревянные.
         Стояло очень жаркое лето; солнце нещадно припекало, несмотря на то, что время подходило к пяти часам вечера, но мрамор оставался холодным. Люциус поежился, – он в который раз забыл взять что-то подстелить. Было странно идти в сад и нести с собой плед, будучи одетым только в легкую мантию. Он подумал, что эти скамейки нефункциональны. Да, они вечны, - Люциус хмыкнул над этим «вечны», но, - но удивительно холодны. Они напоминают… разделочные доски. Люциус справедливо полагал, что мраморных досок, на которых бы резали мясо или потрошили курицу, не бывает, но не мог отделаться от глупой ассоциации. На белом камне – мясо, или курица, или… Люциус Малфой.
         Когда-то ему и в голову не могло прийти отдыхать здесь. Парадный сад – и эти скамейки, и клумбы, и боскеты, и розарий предназначались исключительно для глаз. Или для парадных приемов – летом там накрывали чайные столики. Когда-то он предпочитал заросший парк…
         Раньше Люциус Малфой считал, что любит одиночество. На самом деле, это было не совсем так – иначе его фотографии не появлялись бы так часто на страницах светской хроники под заголовками типа: «Мистер Малфой посетил…», или «Мистер Малфой принял участие…». Но Люциус привык считать, что светский раут или благотворительный вечер он чтит своим присутствием не для собственного удовольствия, а ради дела. Необходимость вести активную общественную жизнь оправдывалась необходимостью вращаться в финансовых кругах (и не суть важно, что денег у Люциуса было достаточно, чтобы за глаза обеспечить и правнуков); необходимостью посещать благотворительные мероприятия для сохранения имиджа добропорядочного гражданина; необходимостью участвовать во всех собраниях попечительского совета Хогвартса. А вдруг? А вдруг вложения себя не оправдают? А вдруг опять всплывет что-то из грешков буйной молодости? А вдруг Дамблдор опять введет в школе какое-нибудь совершенно непотребное новшество? А там Драко учится… В общем, таких «а вдруг» было столько, что найти оправдание для участия в очередном общественном мероприятии было совсем не сложно.
         Так что одиночество было тем, что милорд Малфой мог позволить себе нечасто. Оно было приятной роскошью. Примерно раз в неделю Люциус, проигнорировав наморщенный лоб Нарциссы, отправлялся на весь день один на верховую прогулку. Или, вооружившись удочкой, отправлялся на рыбалку. В их речке была форель… Или просто уходил из дома побродить: было таким удовольствием не облачаться в мантию, а натянуть свитер и заправить брюки в старые разношенные сапоги, а потом пешком дойти до западных границ имения. Часа три на это уходило. А там – сидеть у реки на старой поваленной черемухе, счищать щепкой с сапог налипшую глину и следить, как по воде медленно плывут опавшие листья. Осень. Больше всех времен года Люциус любил осень.
         А теперь – а теперь он проводит время в парадном саду. Ему казалось – и самым страшным было то, что он осознавал всю нелепость этой мысли – что так он ближе к людям, а значит к прежней жизни. Понятие расстояния, физического контакта переплелось с представлением о душевной близости и попыталось подменить его.
         Чья-то тень вдруг заслонила солнце, и Люциус удивленно вскинул голову. Драко. Сын стоял в паре шагов от скамьи в какой-то неловкой позе – руки убраны за спину. Как будто под арестом…
         А он так увлекся воспоминаниями, что и не заметил, как тот подошел.
         - Тебе не жарко здесь?
         - Нет, скорее холодно, - Люциус поймал удивленный взгляд сына и счел нужным добавить, - мрамор не нагревается.
         - А!.. - Драко замялся, словно хотел спросить что-то, но не решался, - А раньше ты не любил здесь гулять…
         Фраза повисла в воздухе, и оба почувствовали неловкость. Люциус отвел глаза и уставился в газету, которую все еще держал в руках. Повод. Срочно нужен повод… И тут понял, что за весь день не прочитал из нее ни строчки. Как всегда за два дня до…
         - Почти пять. Сейчас подадут чай.
         Они пошли к дому вместе, и Драко, к счастью, не стал настаивать на продолжении разговора.
         Чай пили молча. Беседы ни о чем удавались сейчас даже хуже, чем деловые разговоры. На стол, как обычно, накрыли в маленькой гостиной. Чай был обжигающе горячий, несмотря на летнюю жару. Люциус смотрел на Драко – как тот ломает длинными пальцами бисквиты и ставит чашку на блюдце так, чтобы получилось бесшумно. Драко смотрел только на свои руки.
         Люциус вспоминал те несколько фраз, которыми они обменялись в парке. Что-то в них было не так, что-то, что мгновенно испортило ему настроение. Не то чтобы оно до этого было хорошим…
         - Ты сегодня куда-нибудь пойдешь?
         Вопрос застал Люциуса врасплох, он растерянно заморгал, и не нашелся с ответом – как тогда в парке, и тут понял, что его расстроило, – Драко никак не обратился к нему. Не «папа», и даже не «отец». Просто… никак.
         - Ты меня слышишь? – Драко все еще ждал ответа.
         - А-а… а что?.. Я тебе нужен?
         - Нет, просто интересуюсь, - Драко вздохнул чуть громче, чем обычно. - Сегодня ко мне зайдет пара друзей…
         Все понятно – Драко хочет, чтобы он не показывался его друзьям.
         - Меня не будет вечером.
         Это прозвучало неестественно, слишком уж быстро, и Люциус был уверен, что Драко поймет это и что-то скажет. Драко понял. Он оторвал глаза от чашки и в упор посмотрел на отца. Но ничего не сказал.
         Люциус спешил, боясь, что нужное настроение его покинет. Он вышел из дома, не подумав переодеться, и полы легкой мантии быстро намокли от вечерней росы. Ткань раздражала, липла к ногам, он нервно встряхивал ее, и шел, шел так решительно, как будто от этого зависела его жизнь. А она и в самом деле зависела; и не облекая это в слова, Люциус прекрасно осознавал это. Он дошел до какой-то точки, до рубежа, на котором понял – или вот сейчас он решает свою проблему, или он не решит ее никогда. К сожалению, он не понимал, что остаться одному сейчас не лучший вариант. Он привык считать, что одиночество – это то, что доставляет ему удовольствие… Он побудет один, подумает, и разложит все по полочкам.
         Он дошел до реки, когда солнце уже почти село. Сумерки… раньше он всегда любил сумерки. Поваленное дерево все также свешивалось над рекой, и Люциус попытался привычно забраться на особо удобную ветку. Он делал это столько раз, что мог бы залезть с закрытыми глазами. Ухватиться правой рукой за сучок, подтянуться и… рука неожиданно соскользнула, нога, обутая не в сапог, а в легкий ботинок сорвалась со скользкого ствола, и Люциус упал в воду, отчаянно пытаясь ухватиться за ветки. Он выбрался на берег – мокрый, в порванной мантии и с глубокой ссадиной на щеке. Солнце закатилось, и на берег опустилась ночь.
         Чуть ниже по течению у воды был маленький дощатый домик. Они построили его с Драко – давным-давно, еще в той – другой жизни, в которой Драко был маленьким и смотрел на отца не как на докучливую неприятность… Люциус решил, что переночует там. Чай и чашки там должны быть, он сам оставлял их, когда рыбачил. В конце концов, он сам виноват, что не оделся соответствующим образом для прогулки по лесу. Сейчас он высушит заклинанием одежду, вскипятит чайник, и спокойно обо всем подумает… Палочку он потерял при падении.
         Было холодно. Очень холодно и тоскливо. Мучительно – до желания взвыть, до наворачивающихся слез, до дикой и бесполезной злости на себя. Одиночество явилось нему оструганными досками, пустыми чашками, мокрой одеждой и шуршанием веток. Одиночество потеряло свою привлекательность раз и навсегда. Он хотел взвыть, но вспомнил, что… и впился зубами в запястье.
         Палочку он так и не нашел. Скорее всего, он уронил ее в воду, и река унесла ее. Придется приобрести новую. Нужно ли? Люциус брел домой и размышлял, стоит ли идти на покупку новой палочки, если для этого ему придется получать министерское разрешение. Унизительно. Да и нужна ли ему палочка? Война закончилась, а для бытовых нужд… дома его обслужат эльфы, а таких походов он точно больше не предпримет. Размышления заняли всю дорогу. Так ни к чему определенному не придя, он прошел к парадному входу, не думая о том, как странно выглядит в порванной, мокрой и грязной одежде на мраморных ступенях. Ванну. Горячую ванну. Отдав подскочившему эльфу соответствующее распоряжение, он пошел к себе. Было еще очень рано – что-то около пяти утра, и Драко еще спал. Люциус и сам толком не понял, что на него нашло, но он решил зайти к сыну и посмотреть на него спящего. Видимо потому, что не мог заставить себя смотреть на него днем. Он просто боялся встретиться с ним глазами. Люциус не завернул к себе, а прошел дальше по коридору и осторожно открыл дверь в спальню сына. Там было тихо, и он вошел и подошел к кровати. Рядом с Драко спал Гарри Поттер.
        
         Горячая ванна его немного успокоила. Первые минут пять он не мог даже лечь – мышцы свело судорогой, и сидел, обхватив колени руками.
         Обида и растерянность – вот что он чувствовал. Так вот каких «друзей» ждал Драко! Раньше он никогда бы не подумал, что может не заметить, что у сына кто-то есть. И не просто «кто-то», а человек, из-за которого так многое в жизни пришлось изменить, от сколького отказаться… Раньше он никогда бы не подумал, что Драко не расскажет ему о своей личной жизни. Раньше они были по-настоящему близки – скорее друзья, чем отец и сын, между которыми столько лет разницы. Раньше. До того, как Люциус Малфой стал оборотнем. До того как цинизм и практичность, которые он почитал лучшими своими качествами, и которым учил сына, обернулись против него. Драко оказался способным учеником. Иметь отца - поднадзорного министерству – не практично.
         Как же ему было страшно! Всего день до полнолуния. День, который будет наполнен нарастающим ужасом и отчаянием, и закончится маленькой клеткой в холодном подвале. Три полных недели и еще чуть-чуть. Ровно столько времени проходило от кошмара до кошмара. После того как все заканчивалось, первые три-четыре дня он жил в эйфории. Было тяжело – мучила слабость и боль, но эта боль не шла ни в какое сравнение с тем, что он испытывал во время трансформаций. И до середины отпущенного срока он жил почти нормально. А потом начинал считать дни. По несколько раз в сутки. Он начинал с этого утро. Он подсчитывал по календарю днем. Он почти не спал ночами, и, безуспешно пытаясь справится с этим, загибал пальцы – еще неделя. Шесть дней. Пять… Он не становился раздражительным или злым, он просто замыкался в себе еще больше. Сломленный страхом, измученный ожиданием, он часами сидел на одном месте, устроившись на скамье в саду или в гостиной. Последние пару дней он не делал ничего вообще – не ел, не спал, не читал, даже почти не выходил на улицу – просто сидел, тупо глядя в одну точку. А потом – подвал, клетка, и Драко проверяет щеколды и спешит уйти. Люциус всегда смотрит ему вслед, но Драко никогда не оглядывается, и до Люциуса доносится звук запираемого замка.
         И приходит боль – сначала ноющая, такая, что хочется растереть суставы – как после сильного растяжения, а потом все нарастающая, как будто его пропустили через мясорубку, и в теле не осталось ни одной целой кости. Но самым жутким была не боль, а то, как медленно отключался разум. Раньше Люциус считал, что это быстро – оборотень-человек – мыслит, а потом в один миг превращается в животное. На практике… он даже не знал с чем сравнить это – он постепенно, все осознавая, терял кусочки своего «я». Чувства, эмоции, воспоминания. Он не мог просто отпустить их, но безрезультатно пытался удержать, связать воедино.
         Может быть… может быть если бы он поговорил об этом с кем-то, если бы кто-то побыл с ним рядом во время этого кошмара – не в клетке, конечно, но хотя бы рядом, - было бы легче. Если бы Драко… Когда ушла Нарцисса он так надеялся на Драко. Но он никогда не предлагал, не спрашивал ни о чем, и в конечном итоге так отдалился, что Люциус перестал даже мечтать об этом.
         Драко даже не смутился, когда понял что отец видел его с Поттером. «Я уже достаточно взрослый, чтобы перед тобой отчитываться». А он, Люциус, и не просил отчета. Он просил… чего же, в самом деле? Любви? Откровенности? Сочувствия? – Всего этого сразу, и еще чуть-чуть…
         И Поттер… Поттер, хлопающий своими сонными зелеными глазищами, даже не удосужившийся кивнуть отцу своего любовника, в чьем доме он, между прочим, находился. Поттер, за которого он сражался. Да, черт побери, он никогда не думал о светлой или темной стороне, всегда только о конкретной личности. Том или Поттер. И тогда, после возрождения Тома, стало ясно, что будущее за мальчишкой. Люциус не задумывался о том, что, выбирая между этими двумя, он сражался не за них, а за себя, отдавая дань своими привычным цинизму и практичности. Он чувствовал себя преданным. Поттер теперь ближе его сыну, чем он сам.
         Люциус добавил в остывшую ванну горячей воды и, наконец, вытянулся во весь рост и закрыл глаза. Вид влюбленной парочки так уютно устроившейся в кровати, вызвал не только обиду на сына, но и отчаянную зависть. У него уже так давно никого не было… С тех пор как ушла Нарцисса. Хотя нет, гораздо дольше. Какой-то мальчишка после одного из собраний Упивающихся – молоденький фанатик, трепещущий перед представителем «старой гвардии». А Нарцисса… что ж, она пыталась. Пыталась принять, привыкнуть и перебороть страх и отвращение. Ей даже почти удалось, если бы не подвело любопытство. Совсем не нужно было подглядывать – Люциуса даже передернуло от вспоминания. Они ласкали друг друга, и все, казалось, было как раньше. А потом ее вдруг начало тошнить, она бросилась в ванную, зажимая рот рукой. Он сам отдавал эльфам распоряжение упаковать ее вещи. А она долго рыдала и бормотала что-то вроде: «Прости, я не могу, не могу…», но он уже не слушал. Все было ясно. Ему оставалось одиночество и жалкие, убогие радости. И зависть к сыну.
         Позже, сидя в своей комнате, Люциус размышлял – так «повезло» только ему, или у других оборотней те же проблемы? Не то чтобы Люциус знал много оборотней. Он усмехнулся – собственно, только одного. Того, кто сломал его жизнь. Ремуса Люпина. Его не должно было быть в том бою. Полнолуние. Он должен был быть в укрытии, надежно запертый. Несчастный случай, говорили они. Заклятие разрушило стену дома, где держали волка. Люпину даже не предъявили никаких обвинений.
         Они едва перемолвились парой фраз за время совместной учебы, они не виделись после. Даже когда Люциус узнал, что Дамблдор принял на работу оборотня, Люциус подавал протест, не видя Люпина. Было ли ему также одиноко? Отвернулась ли от него родня? Боялся ли он боли? Люциусу не приходило в голову поговорить с кем-то на эти темы. Замкнувшись в своей гордыне, цепляясь за нее как за спасательный круг и одновременно мучительно тяготясь, он не мог заставить себя обратиться к кому-либо с вопросами. Потому что это одновременно означало бы просьбу о помощи. Потому что тогда он точно встал бы в ряд с другими оборотнями – отбросами общества, презираемыми, вызывающими отвращение. И он утешал себя мыслью: в самом деле, что один проклятый может сказать другому?
         Но сегодня барьеры рухнули. Сегодня он окончательно понял, что жизнь его переменилась. И как бы он не разыгрывал перед сыном видимость нормального существования, Драко не обманешь. И себя тоже. Решение было принято. Он задаст все интересующие его вопросы. Но не как проситель. Ближайшую трансформацию Люциус Малфой не будет терпеть в одиночестве.
        
         Люциус ждал. Он устроился прямо на каменном полу перед клеткой, на сей раз не забыв принести из спальни плед. Однако терпения у него не хватало – Люциус то смотрел на своего пленника, то отводил взгляд – ему по-детски казалось, что если он не будет смотреть постоянно, Люпин проснется быстрее. Полчаса. Прошло уже полчаса, – и никаких сил ждать уже нет. То зелье, что он подлил Люпину в вино, оказалось слишком сильным. Или он перестраховался, и добавил в бокал больше чем нужно. Что ж, во всяком случае, он не очнулся раньше времени.
         Люциус улыбнулся, вспоминая как это было легко. Люпин ведь с самого несчастного случая искал с ним встречи – видимо, для извинений. А он отказывался. Зато когда Люпин, наконец, увидел на своем пороге собственную жертву, расположенную поговорить, он так обрадовался и разнервничался, что одурманить его зельем не составило труда.
         Пленник лежал, раскинув руки и согнув колени. Поза была неудобной для трансформации, Люциус понимал это, и радовался. Во всяком случае, ему казалось, что это чувство – радость. Впервые, впервые за долгие месяцы он испытывал за час до полнолуния что-то кроме мучительного, тошнотворного страха.
         Он смотрел и смотрел – на тонкие седые волосы, приставшие к влажному лбу; на ресницы – не длинные, но густые; на чуть вздернутый нос и четко очерченные губы. И на морщины на лбу и над бровями. И на руки, беспомощно раскинутые в стороны (такие аккуратные кисти…). Смотрел – и все же пропустил момент, когда Люпин начал просыпаться. Отвлекся на что-то, а когда вновь сосредоточился, наткнулся на удивленный взгляд светло-зеленых глаз.
         Люпин моргнул, потом шевельнулся, пытаясь встать, но вновь повалился на пол клетки. Все правильно – из-за действия зелья он еще долго будет слаб как котенок… Нет, как волчонок. Как новорожденный волчонок. К удивлению добавилась растерянность - тонкие губы дрогнули, и, наконец, раздался слабый, хриплый и немного (пока еще немного!) испуганный голос:
         - Люциус, что происходит?
         Люциус так наслаждался чужим страхом и растерянностью, самим звучанием этого голоса, что не сразу понял смысл вопроса …ах, что происходит…
         - Я подлил тебе зелье в вино. Нарушает координацию, вызывает сонливость и слабость. Часа на два.
         - З-зачем? - спросил и тут же понял, устало прикрыл глаза, – но почему именно сейчас? Почему ты столько ждал?
         - Ждал чего? – искренне удивился Люциус. - Он ничего не ждал, это только вчера пришло ему в голову.
         - Момента, чтобы отомстить.
         Месть… слово удивило Люциуса. Ни разу за все эти месяцы он не думал о мести. Разве что в самые первые дни, но даже тогда он не произносил слова «месть». Он был зол – да. Он хотел набить Люпину морду. Для мести нужен равноценный ущерб. Люциус усмехнулся. «Равноценный ущерб». Он молча смотрел на лежащего Люпина – такого беспомощного, растерянного и испуганного, думал, как объяснить ему… и тут на него снизошло озарение. Он нашел способ. Он действительно отомстит – за свою беспомощность. За свой страх. За отдалившегося Драко. Беспомощностью. Страхом. Одиночеством. Люциус встал и посмотрел Люпину прямо в глаза:
         - Я придумывал равноценное наказание.
         Он не стал искать другого места. До полнолуния было еще больше часа – не так мало, чтобы спешить, но и не так много, чтобы тратить время. Люциус вышел в клетку, наклонился, и ударил наотмашь – раз, другой, – пока не показалась кровь.
         Слабую жертву бить особенно приятно. Не привязанную. Скованные руки, посиневшие от попыток освободиться запястья Люциуса давно не привлекали. А вот ощущать, как эти тонкие запястья скрещиваются в нелепой попытке защититься, а потом твои руки обхватывают слабые дрожащие пальцы – да, это ему нравилось. Легкие беспомощные прикосновения. Сейчас он даже царапаться не может. Стряхнуть их, посмотреть, как костяшки ударяются о каменный пол. Да, это лучше чем связанная жертва. Пока Люпин пытается отползти, есть время придумать, куда ударить в следующий раз. Приятно – он не может не сопротивляться, не может не пытаться спастись и не может не понимать, что спасения нет. Дергается, когда видит, что Люциус подходит к нему. Хриплый короткий крик – носок ботинка врезается в живот.
         …и Люциус не спешит. Еще не меньше часа, он успеет. Фигура человека симметрична, и Люциусу это нравится – он наносит удары в четкой последовательности: пах, почки – два удара, солнечное сплетение, горло. В лицо пока не бьет – кровь мешает видеть выражение, не дает насладиться видом сощуренных глаз и страдальчески изогнутых губ. Люпин сдавленно стонет, всхлипывает, когда удар следует по почкам и задушено замолкает после удара в солнечное сплетение. Люциус повторил все по два раза. «Два круга, - вертелось у него в голове, - два круга». Почему так, он и сам не знал, но остановился только когда закончил. Люпин лежал на боку, подтянув ноги к груди, и пытался вернуть себе способность дышать. Тонкие брови постепенно раздвинулись, морщины разгладились, и карие глаза уставились на Люциуса с выражением облегчения. Он верил, что все закончилось. Теперь он мог подумать и о другом.
         - Люциус, - голос хриплый, срывающийся, - Люциус, скоро… п-полнолуние… Мне нужно успеть аппарировать к себе.
         Что он там лепечет?
         - Люциус, Люциус…
         Кулак врезался прямо в полуоткрытый рот; Люциус успел почувствовать, как мягкие губы вдавливаются, режутся об зубы. На кулаке осталась кровь. Оставив стонущего человека, Люциус вышел из клетки и быстро заходил по подвалу. Полнолуние приближалось, он испытывал все большее возбуждение. Слабые стоны раздражали, мешали сосредоточиться. Что-то ему было нужно… Что-то он хотел узнать… Мужчина резко остановился, развернулся на пятках и посмотрел на Люпина. Тот почти успел выползти из клетки и лежал наполовину внутри, наполовину снаружи. Машинально Люциус отметил, что острый бортик, наверное, режет ему живот.
         Черт подери, он же, вроде, хотел поговорить с ним… Какие могут быть разговоры с человеком, которого ты только что избил? Придурок… Это, скорее, называется допросом, но допрос подразумевает отказ жертвы отвечать. А Люпин – он и сам постоянно напрашивался на разговоры… Поздно. Теперь уже поздно.
         Он подошел, ухватил Люпина за шиворот и втащил назад. Сам захлопнул дверь, протянул руку сквозь решетку и задвинул засов.
         - Сегодня ты останешься здесь, - Люциус усмехнулся. – Места хватит на двоих. И не надейся - сегодня никто не придет.
         Да, сегодня никто. После их ссоры Драко ушел куда-то с Поттером, и дал понять, что Люциус должен справиться сам. Он справится…
         Он недооценил противника. Казалось бы полностью сломленная жертва вдруг вскинулась, рванулась с пола, и Люциус получил ощутимый удар в скулу. Озлобленный оттого, что пропустил удар, а еще больше на собственную глупость, он размахнулся и врезал кулаком Люпину в переносицу. Все же зелье еще действовало – тот не успел увернуться, беспомощно взмахнул руками и, падая, ухватился за рубашку Люциуса, увлекая того за собой.
         Люциус замер. К боли от падения примешивались неожиданно приятные ощущения. Люпин шевельнулся, пытаясь выбраться, и Люциус почувствовал накатывающее волной возбуждение. Сжал руки, прижимая мужчину к полу. У него так давно никого не было! Еще не до конца прошедшее опьянение подстегнуло его, и Люциус подтянулся на локтях, прижался плотнее к теплому телу. Никогда, никогда раньше ему не приходило в голову рассматривать Люпина в таком качестве. Но месяцы воздержания сыграли свою роль; тело реагировало, не слушаясь разума. Так человек непроизвольно получает удовольствие, случайно прикоснувшись к чему-то живому. И Люциус отпустил себя. Он понял, что все, что было до этого – похищение и избиение – не принесли ему желанного расслабления, так и не позволили его обиде вырваться на свободу. И сейчас, наваливаясь на худое, почти беспомощное тело, он чувствовал, как внутренняя оболочка трескается, как напряжение превращается в ослепительную ярость.
         Люпин пытался сопротивляться, Люциус чувствовал, как по его спине скользят слабые руки. Ногти не могли справиться с плотной курткой, руки скользнули выше – к шее, и Люциус ощутил, как рвется кожа и текут под одежду горячие капли. Полчаса до полнолуния… и Малфой жадно втянул носом запах собственной крови…
         Люциус не стал раздеваться сам, и не пытался стянуть одежду с Люпина. Взять его вот так – на полу клетки, только расстегнув ширинку, казалось особенно возбуждающим и унизительным. Унизительным не только для Люпина – для него самого тоже. Люциус не пытался рассуждать логически, в голове лихорадочно билась только одна мысль: «…как животные. Мы трахнемся, как гребаные звери…»
         Люциус быстро выдернул из брюк ремень, попытался перехватить руки Люпина. Это удалось только со второй попытки, его собственные руки дрожали, и он с трудом удерживался от того, чтобы не прикоснуться к ноющему члену. Наконец, ему удалось стянуть тонкие запястья; второй конец ремня он прикрутил к прутьям клетки.
         Люпин за все это время не сказал ни слова; хотя вряд ли он мог не понимать, что происходит. Однако когда Люциус вытащил маленький кинжал, испуганно вскрикнул. Малфой не обратил на это никакого внимания, сейчас его не занимали ни крики, ни испуганный взгляд карих глаз. Он легко подавил сопротивление, втиснулся между раздвинутых коленей и, игнорируя отчаянный крик, разрезал по шву джинсы и белье и растянул ткань в стороны. Вид гениталий, непристойно торчащих из разорванной одежды, довел Люциуса до исступления. Он рывком расстегнул свою ширинку, вынул член.
         Он даже не подумал использовать для смазки хотя бы слюну и хрипло шипел сквозь зубы ругательства, пытаясь войти в Люпина побыстрее. Побыстрее не получалось, приходилось двигаться постепенно, буквально по миллиметру, и с каждым толчком Люциусу казалось, что он не выдержит и кончит раньше времени. Люпин перестал вырываться и только чуть слышно стонал сквозь стиснутые зубы. То, что они оба одеты, доставляло особенно острые ощущения – мошонка терлась о жесткий край джинсов Люпина; и когда он, наконец, смог войти полностью, ощущение одежды между их телами возбудило его еще сильнее.
         Когда Люциус почти достиг финала, он почувствовал знакомую нарастающую боль, и одновременно Люпин застонал сильнее и выгнулся под ним. Это немного отрезвило Малфоя, и уже соскальзывая в беспамятство, он успел заметить, что ремень, связывающий руки жертвы, соскользнул, а нож, о котором он совсем забыл, все это время пролежал в паре сантиметров от руки Люпина. Люциус не успел ощутить оргазм, как все поглотила тьма.
        
         Люциус очнулся, ощущая привычную ломоту в суставах, колющую боль в виске. Он не спешил поднимать веки – знал, что тогда добавится еще и резь в глазах. Впрочем, как ни странно, лежать было довольно удобно – затылком он чувствовал не доски пола, а что-то мягкое. И было не так уж и холодно – к боку прижималось что-то теплое, так что вставать и идти наверх не хотелось. Разум перестраивался медленнее тела, и сразу после трансформации Люциусу плохо удавались причинно-следственные связи. Он дремал, наслаждаясь моментом, пока то теплое, что грело бок, не зашевелилось.
         - Люциус… Люциус, как ты?
         Повернуться и открыть глаза было страшно. Он вспомнил практически все и сразу, но злость ушла, оставив место чувству вины и недоумению. Зачем он это сделал?
         Теплая рука легла на лоб, отвела волосы.
         - Люциус, я же вижу, что ты очнулся, - голос не был злым или язвительным, скорее с оттенком подтрунивания.
         Видимо, его выдали дрожащие ресницы. Пришлось открыть глаза и повернуться. Люпин выглядел плохо – всклоченные волосы, огромные синяки вокруг глаз и разбитые губы. Люциус смотрел молча, не зная, что сказать и как себя вести. По клетке в беспорядке валялась их порванная и перепачканная одежда, клочки волчьей шерсти… и кинжал.
         - Почему ты не убил меня?
         Последовала пауза, и Люциус уже подумал, что ответа не последует.
         - Я поступил хуже, - Люциус удивленно и испуганно вскинул голову, и Люпин быстро добавил, - тогда, когда укусил. Ты имел право…
         - Чушь. Может я и имел право набить тебе морду, но не…
         Люпин быстро протянул руку и прикоснулся пальцами к губам Люциуса.
         - Зато я… зато я, кажется, впервые думал за час до трансформации о чем-то другом, - в голосе послышалось смущение, и так как Люциус продолжал молчать, Люпин продолжил, - но вот на что ты точно не имел права, так это портить мои единственные джинсы!
         - Я… Я куплю тебе новые…