Я умираю. Подобное происходит примерно раз в год, когда увядает лето... Это не имеет ничего общего с моим собственным увяданием, потому что оно уже давно завершенный процесс. И все же... Я каждый год стою у окна, глядя на отъезжающие кареты и размышляю о смерти. Своей? Чужой? Да какая, собственно, разница? Я думаю о том, как быстро этот замок гибнет без детского смеха... Он погибает каждый год, пусть и на время, но я все еще не могу смириться... Я грустила, когда впервые провожала их, и за годы это чувство лишь укрепилось, став привычно-неизменным. Они уезжают куда-то в новую жизнь, а мы всегда остаемся. Даже покидая замок, мы ощущаем неразрывную связь с ним. Мы, учителя… Истинные рабы Хогвартса.
         Но куда хуже я чувствую себя в день, когда они приезжают. Новые лица, новый смех, а я... Я кошка. Всего лишь животное, заточенное в клетку, к которой привыкло. Я ненавижу себя за то, что все еще чувствую... Это что-то сродни глупому ожиданию чуда. Ты так надеешься на него, но твоим надеждам не суждено осуществиться.
         Воспоминание, одно из тысячи, но оно бесценно. Не потому что в нем было что-то особенное. Просто так совпало, что им закончилось мое лето, и началась долгая осень. Пора увядания, отданная мною этой школе и ее ученикам. Пора, ознаменовавшая перемену, превратившую меня из Минервы в профессора Макгонагалл.
         - Что ты думаешь о новом декане Гриффиндора?
         Затяжка - и чуть приоткрытые губы выпускают сизую струйку дыма.
         - Эван, ты об этой шотландской сучке?
         Ему семнадцать, я – намного старше. Отвратительно, что он так говорит обо мне, но еще хуже то, что мне нравится подобное отношение. Он - вызов. Вызов во всем...
         - Минерва, я знаю тебя много лет. Нет ничего такого, с чем ты не сможешь справиться, - говорит Альбус, придвигая контракт поближе ко мне.
         Я взрослая и в меру самоуверенная женщина сорока шести лет, в жизни которой были и удачный брак, и неудачный развод, и череда последовавших за ним мимолетных романов. А еще звание Мастера Высшей Трансфигурации, и несколько премий за восстановление заклинаний, утраченных еще со времен Мерлина. И я безоговорочно поверила директору. Поверила настолько, что поставила под контрактом уверенный росчерк. Позже, иногда перечитывая эти бумаги, я все искала пункт, на основании которого школа забрала мою душу, но так и не нашла.
         Впрочем, однажды я не оправдала надежд директора. Их невозможно было оправдать, глядя в лицо юного лицемера – моего ученика. Знал ли он, что творил? Да. Именно он знал все абсолютно точно.
         - Шахматы, профессор? Королева, разумеется. Она - самая сильная фигура, самая желанная для соперника, ее так и хочется взять.
         Банальное высказывание студента на уроке? Нет. Пусть даже его ответ и укладывается в рамки заданного вопроса, о выборе фигуры для трансформации соседки по парте. Она глупо хихикает, польщенная его ответом. Маленькая наивная идиотка. А ты можешь только кивнуть, прикусывая до крови щеку, чтобы не рассмеяться. Великий Шотландец! Старая, как мир, игра... Вот только игроки безвкусно подобраны. Игра не банальная, но и не веселая. От нее просто липко и гадко, до желчной горечи во рту. А ты перешагнула времена, когда такие игры могли забавлять, и это удручает. Удручает и то, что сейчас нельзя бежать, нельзя подставить под удар спину, зная, что он не остановится на этом. Что задержится на секунду в классе, когда другие уже уйдут, и бросит, обернувшись в дверях:
         - Профессор, у вас волосы коньячного оттенка. Мой любимый напиток.
         К его словам невозможно придраться. Стоит предпринять что-то подобное, и в ответ получишь усмешку, режущую самолюбие легко, словно бритва. Никто не увидит ничего плохого в том, что при ответе студент проводит аналогии со своей любимой игрой или делится пристрастиями в выборе алкогольных напитков. В последнем можно упрекнуть, но не более... Не более... Нет способов его остановить.
         - Профессор, не могли бы вы объяснить…
         Он стоит слишком близко, мы почти соприкасаемся локтями. Может, в Шотландии еще и не перевелись монашки, но я никогда не была одной из них. А этот ребенок... Ни у одного из знакомых мне мужчин, я не замечала таких повадок заправской шлюхи, облагороженных аристократическими чертами лица и хорошо усвоенными манерами. Ему удивительно шла эта игра на грани сдержанности и развязности. Он стрелял в меня внешне невинными вопросами, сравнениями, аллегориями. И ни одна стрела не пролетела мимо цели. Чертов жестокий херувим.
         - Да, могла бы...
         О, я могла многое... Сбить с него спесь словами «мой дорогой мальчик», произнесенными с заимствованной у Альбуса безгрешностью. Могла отмахнуться словами «мне некогда», могла унизить. «Мистер Малфой, сообразительность слизеринцев, похоже, сильно преувеличивают, если я должна повторять вам это дважды». Я говорила все это и многое другое. Говорила так много, что порою начинала уставать от самой себя, но он... Он злился, смотрел на меня с тем презрением, с каким молодость взирает на слишком унылую зрелость, и уходил... Но всегда возвращался со свежими силами и новыми стрелами.
         - Минерва да что с тобой творится? – Спрашивал мой любовник, бывший игрок в квиддич, а позднее преуспевающий торговец метлами. Высокий шотландец с густой шевелюрой, открытой улыбкой и широким разворотом плеч. Я царапала эти плечи, как кошка в период течки. Я впивалась в его губы злыми поцелуями. Я трахалась с ним по три раза в неделю, частенько отправляясь на эти свидания вместо дежурств по школе. Я упивалась собой, им, собственной, еще нерастраченной, молодостью и голодом, которые вдруг решили напомнить о себе. Я не могла только одного - объяснить. Поскольку все, происходящее со мной, не могло быть правильным или неправильным - этого просто не могло быть.
         Я стояла в коридоре и «наслаждалась» заявленным на тот вечер представлением, с нарочитой небрежностью разыгранным прямо около моего кабинета. Мне приходилось заставать людей и в более непристойных ситуациях, но, при этом, я никогда не чувствовала себя так, словно мои внутренности накручивали на длинный горячий крючок и медленно вытягивали через глотку.
         Девица сидела на подоконнике. Та самая, которой никогда не быть шахматной королевой. Ее задранные мантия и юбка обнажали две длинные белые ноги, обвивавшие его бедра. Впрочем, девочке стоило отдать должное. Ее стоны были окрашены хотя бы подобием страсти, чего совершенно не чувствовалось в ее партнере. Он двигался механически. Ровные и равные глубокие толчки. Пародия, лишенная как интимности, так и чувства. Нежность? Робость? Страсть? Гормоны? Побойтесь Мерлина, только нудная, давно наскучившая работа. Я подумала тогда, сколько же надо было пропустить через себя таких вот юных, свежих и красивых, чтобы так разочароваться? Чтобы настолько устать быть с кем-то... Или просто быть?
         Он обернулся и увидел меня. Cпокойный взгляд. Усмешка.
         - Добрый вечер, профессор.
         Девчонка с визгом оттолкнула его и, спрыгнув с подоконника, умчалась прочь, на ходу поправляя одежду, а он только стоял и смотрел на меня, даже не намереваясь застегнуть ширинку.
         - Мистер Малфой... - Договорить я не успела. Он, медленно лаская, провел рукой по собственному члену. Черт, я никогда не оказывалась в такой ситуации. Он получал откровенное бесстыдное удовольствие, провоцируя меня. Ребенок, еще не до конца выросший, но уже предпочитавший взрослые игры. Или, вернее, игрушки?
         - Да, профессор, - шаг навстречу, опущенные ресницы. Еще одно плавное движение рукой.
         - Хватит паясничать! Чем вы решили меня поразить, мальчик, своей наглостью или сомнительными достоинствами? Поверьте, в моей жизни были и более щедро одаренные любовники.
         Спасибо отцу-шотландцу, что воспитывал меня без матери, и которого я каждый день на летних каникулах вытаскивала пьяным из пабов, на ходу отбиваясь от сальных шуток и потных ладоней его приятелей.
         Малфой рассмеялся, рассмеялся весело, по-мальчишески, так, что мне стало стыдно за свой непедагогический подход к студенту, за необдуманную фразу вместо снятия балов и назначения взыскания. Но...
         Смеяться он перестал так же быстро как начал. А в следующую секунду я почувствовала его тело, прижимающее меня спиной к стене. Я позволяла целовать себя и целовала в ответ.
         Это было хорошо - так хорошо, как не было уже много лет. Горячо, молодо, торопливо. С запахом вереска и безудержной неловкой прямотой, которую можно – наверное почувствовать только с первым и последним любовником. Он не был ни тем, ни другим, но с какой-то абсолютной завершенностью стал третьей составляющей, промежуточным звеном. Скрипящей ступенькой на старой лестнице, через которую никогда не станешь перешагивать. Наоборот, будешь каждый раз наступать на нее, прислушиваясь к неприятным звукам. Просто, чтобы помнить. Меня нисколько не шокировало, когда он, немного отстранившись, положил мою ладонь на свой член. Мы схлестнулись взглядами, он медленно двигал моей рукой, позволяя пить выражение его глаз. Хмельное, ничем не замутненное торжество. Едва приоткрытые губы. Чуть сбившееся дыхание. Всего лишь одно резкое движение кадыка, откинутая назад голова - и он кончил с легким, немного удивленным «О». Под всей своей небрежно-напускной опытной развязностью, он был еще, по сути, так молод и наивен, а я... Я уже не могла вернуть ни того, ни другого. Он был моим прощанием с молодостью. Но стал моей верой в себя как в женщину, для которой еще ничто не в прошлом, наоборот... Пусть радости безудержной юности уходят безвозвратно, но вместо них придут другие. Радости зрелости, наполненной собственным вкусом и новой жаждой.
         Мне было жаль лишь одного. Я никогда не смогу поблагодарить его за подаренное этими секундами откровение. Мой выбор уже сделан. Я не буду больше искать в себе черты бешеной и юной Минервы, готовой принять любой вызов судьбы. Я просто стану другой женщиной. Той, что ощущает спокойное наслаждение зрелостью. Той, что легко и без горечи вспоминает юную девушку, ушедшую в прошлое.
         - Никогда больше, - сказала я, отстраняя его. – Это никогда больше не повторится.
         Он выглядел разочарованным, словно я сделала что-то, навсегда вычеркнувшее меня из мира интересных ему людей.
         - Больше и не нужно.
         Он поправил одежду и ушел, а я продолжала стоять в коридоре, глядя на свою испачканную руку, - единственный след моего грехопадения, цену, уплаченную за новую мудрость. «Шотландская сучка» помахала мне напоследок этой самой рукой и скрылась за холмами моего прошлого. И когда они успели стать такими высокими? Не важно. Эта ночь… Последняя вспышка жаркого лета перед лицом осени. Настигающей каждого рано или поздно... Красивой и сладкой. С золотыми листопадами и легкой щемящей грустью. Осень... Пора воспоминаний. Они не добавляют горечи и не раздирают душу. Просто память о сделанном, пережитом, удавшемся. Она остается, когда уезжают кареты. Остается, когда свой прощальный взгляд ты отдаешь светловолосому мальчику, шагнувшему вместе с тобой через время. В осенней зрелости легко думать о смерти. Об одинокой могиле на скалистом берегу мрачного моря, под раскидистым, покореженным ветрами деревом. О людях, что придут тебя провожать, об учениках-коллегах-любовниках, которым ты не хочешь завещать меньше, чем добрую о себе память...
         …И, наверное, мне хотелась бы увидеть в толпе и его лицо но... «Больше и не нужно». Хватит и того, что осталось... Привычки умирать, глядя на отъезжающие кареты. Горькой, но безукоризненной. Межсезонье... Единственная память о нем - не самая тяжелая расплата за познание самой себя, не самое плохое утешение в преддверии зимы. Зимы, в которой тоже будут и своя радость, и свое горе.