Плавные узоры мускулов, отлитых, кажется, из горячего воска, мягко переливаются под серебристо-антрацитовой шкурой встающего на дыбы молодого фризского жеребца Бертрама. Он раздувает бархатные ноздри, храпит, играет, вскидывается, а щетки на его ногах, длинный хвост и грива взметаются черной сетью, летят и струятся, путаясь в жарких солнечных лучах, как и волосы его всадника: длинные, густые, цвета воронова крыла. Люциус на одно упоительное мгновение замирает, жадно впитывая эту картину. Жеребец и всадник, кажется, слиты воедино, как прекрасная скульптурная группа, оба легки и непринужденно изящны, их движения грациозны, точны и наполнены сводящей с ума ненавязчивой мощью.
         Северус натягивает поводья, кивком отбрасывает с лица змеящуюся глянцевую прядку и спрашивает:
         - Ты долго еще будешь там стоять?
         Люциус хочет ответить, что готов стоять так вечно, но во рту у него пересохло, он облизывает губы и кивает. Северус смотрит на него с ласковой полуулыбкой, которая, верно, проскользнула на чувственные губы хозяина помимо его желания. Люциус взлетает на спину тонконогого андалузского Ихора, кажущегося белоснежной статуэткой в покрывалах солнечного света.
         Они пускают лошадей рысью. Копыта звонко выстукивают правильный ритм на каменных плитах дороги, даже самая чуткая танцовщица не нашла бы ошибки в их звучании. Постепенно звонкое цоканье заглушается переливами волн и тревожным подвыванием чаек, изломанных серебристых отрезков шелка в ровном потоке солоноватого ветра. Люциус сквозь путаные пряди, брошенные ему в лицо влажным порывом, смотрит на своего спутника. У Северуса между бровями пролегла глубокая складка, которую Люциусу мучительно хочется разгладить кончиками пальцев, но он знает: находясь в таком паршивом состоянии, как сейчас, Северус, не задумываясь, сломает ему запястье, просто чтобы не лез. Потом, правда, будет извиняться… В последнее время подобные приступы «пассивной агрессии», как назвал ее про себя Люциус, случаются все чаще и чаще. Причина Люцусу известна, да только устранить он эту причину никак не может, хотя и старается изо всех сил, вот уже пятый год. Словно в насмешку над ним, проклятый мальчишка с завидным упорством выживает и продолжает трепать нервы всем вокруг. Люциус откашливается.
         - Послушай, ты снова думаешь о нем?
         - ….!
         Люциус фыркает, но продолжает.
         - Не стоит извиняться, я не обиделся.
         - Извини.
         - Скажи мне, по-твоему, игра стоила свеч? Тебе ведь все равно приходится встречаться с Лордом, но вдобавок ты должен нянчиться с несколькими десятками тупых недорослей, которые боятся тебя до судорог, и оберегать от меня мальчишку, в полной мере унаследовавшего сомнительные достоинства своего кретина-отца. А ведь перед тобой открывались такие перспективы… Мы все были о тебе крайне высокого мнения.
         - Плевал я и на перспективы, и на ваше мнение.
         - И на мое тоже? – голос Люциуса звенит хрусталиком льда.
         Северус отрицательно качает головой, не глядя на него. Он прикрывает глаза и подставляет лицо ветру, швыряющемуся изредка колючими песчинками.
         - Я тебя не понимаю, - вздыхает Люциус.
         - Видишь ли…. Дело в том, что мне это нужно. Нужно и все. Нужно знать, что кто-то мне доверяет. Не за что-то, а просто доверяет.
         - Я тоже доверяю тебе.
         Северус, наконец, смотрит на него, задумчиво, из-под нахмуренных бровей. Люциус так и не научился читать на его лице. Души других людей лежат перед ним, как открытые книги, но книга с заглавием «Северус» написана, вероятно, на неизвестном человечеству языке.
         - Ты – другое дело.
         Люциус закусывает губу и некоторое время молчит. Потом снова заговаривает.
         - Северус, Лорд ведь не слепой. Он, конечно, тронутый, очень сильно тронутый, но, ты знаешь, далеко не дурак. Он не остановится, пока не доберется до мальчишки и, рано или поздно, тебе придется открыто встать у нас на пути. Ты знаешь, я не перейду на вашу сторону и вряд ли сумею сохранить тебе жизнь.
         - Знаю, - отрывисто бросает Северус.
         Он трогает каблуками бока Бертрама, и тот берет с места в карьер. Люциус поддергивает манжеты и дает шпоры Ихору.
         Две стремительные молнии, черная и белая, невесомо стелятся по самой кромке волн, смазываясь и свиваясь в крылатом узоре. Остервенившийся ветер мешает и путает черные и белые волосы и гривы, свистит в ушах, плещет в лицо, обрывает и сминает все мысли и чувства, кроме сжимающего горло восторга и стремления вперед – еще быстрее, еще выше!
         Наконец, безумная скачка прекращается. Бока лошадей, вздымаются, они исходят жаром и бьют копытами. Северус подъезжает так близко, что Люциус может пересчитать его ресницы. Он берет тонкую руку Люциуса, переплетает свои сильные искусные пальцы с его – такими тонкими и хрупкими.
         - Люциус, пообещай мне… Если так случится… Пообещай, что убьешь меня. Я хочу, чтобы это был ты. Обещаешь?
         Люциус молча кивает. Он вдруг чувствует, как что-то влажное скатывается по его лицу, и дальше – по губам, оставляя горьковато-соленый привкус. Наверное, это брызги волн…
         Северус стирает капли с его щек горячей ладонью.
         - Глупый мой… - говорит он.
         Его рука зарывается в светлые волосы Люциуса, взлохмаченные скачкой, их губы встречаются, и языки сливаются в поцелуе, жарком, ветреном, и немного соленом.