Мой отец трахается. Шлюха, извивающаяся у его ног, словно дым на одном из сборищ Пожирателей Смерти. Маггловский мальчишка, сокрушенный Империо. Аристократка – жена одного из его коллег – на очередной невыносимо скучной вечеринке. Кто-то проходивший по улице и привлекший его внимание. Кто-то кричащий. Кто-то смеющийся. Кто-то истекающий кровью…
        Он всегда был таким, и я хочу быть похожим на него. Мне еще нет десяти лет, и я прячусь в тени у двери, наблюдая за тем, как его гости перемещаются в полумраке, и свете, и смехе, и вежливых разговорах, пока он сидит на диване… У его ног сидит женщина, глядящая на него снизу вверх, прижимающая его руку к закрытым глазам, целующая ее слепыми губами. Женщина прекрасна, и мне интересно – почему он не любит ее. Интересно, почему в нем нет даже самого слабого намека на увлечение, почему он выглядит таким скучающим. Интересно, трахнет ли он ее несмотря на это …
        Он трахает ее – позже, в тот же вечер. Он заполучил всех, кого пожелал, и испробовал всё. Он богат, и неизмеримо могущественен, и никогда не слышал отказа. А я ещё достаточно молод, чтобы верить в то, что он ищет что-то особенное в каждом из них. И я пытаюсь понять, чего он хочет, и мечтаю, чтобы он наконец-то нашел это, чем бы оно ни было, лишь бы увидеть его счастливым, сияющим, улыбающимся.
        - Как-то раз я позволил женщине связать меня и отстегать плеткой. Мне было скучно. Я убил её.
        Я страшно боюсь наскучить ему. Я боюсь быть слишком пассивным, и я боюсь сделать что-то лишнее, то, о чем он меня не просил. Я боюсь говорить и боюсь молчать. Я боюсь, что он убьет меня, если все будет продолжаться по-прежнему, и боюсь, что когда-нибудь это закончится.
        * * *
        Я сказал, что люблю его. Тогда я был совсем мал – меньше четырнадцати, и я хорошо выучил тот урок. Я даже не думал об этом, это просто слова, которые я выкрикиваю, когда он во мне, когда он трахает меня, и я кончаю; я ничего не могу поделать с этим и не могу взять свои слова обратно.
        Лёд его неодобрения обжигает так же, как огонь моего стыда. Очень долгое время он не приходит. Очень долгое время он почти не разговаривает со мной.
        * * *
        Я разрешаю отцу брать меня, когда он приходит ко мне по ночам. Я всегда разрешал ему, даже когда был слишком маленьким, чтобы понимать, что именно он со мной делает. Я никогда не задаю вопросов, я всегда молчу, и я позволяю ему взять все, что он требует, и отдаю ему то, что он хочет.
        Я делаю это из-за стонов, срывающихся с его губ, когда он кончает; я делаю это ради сладкого ощущения его члена во рту, вздрагивающего и наполняющего меня его спермой. Я делаю это ради его слегка раскрасневшихся щек; ради этих вскриков, и внезапных всхлипов, и глубоких вздохов; я делаю это ради закрытых глаз и нежно щекочущих мою грудь платиновых волос. Я делаю это ради мягкой, нежной, гладкой кожи.
        Я делаю это потому, что уже давно не чувствую боли, когда он трахает меня. И я надеюсь, что та, другая боль, рано или поздно тоже уйдет, если все будет продолжаться по-прежнему.
        * * *
        Иногда я мечтаю о том, чтобы увидеть его спящим. Мечтаю увидеть, какой он, когда освобождается от извечной настороженности, мечтаю прикоснуться к его длинным шелковистым волосам, когда он не осознает это. Я мечтаю о возможности просто смотреть на него, наблюдать, как вздымается и опускается его грудь, когда он дышит. Но я не могу это сделать. Я не смею бодрствовать. Я никогда не смею отгонять сон, когда он смотрит на меня и приказывает немедленно засыпать. И когда я просыпаюсь утром, его уже нет, и днём он никогда не говорит об этих ночах, даже если его тело кричит о них.
        * * *
        Он никогда не обнимает меня после того, как все заканчивается, никогда не говорит, что любит меня. Но иногда он разговаривает со мной после, рваными фрагментами и короткими фразами, с длинными паузами и внезапной сменой тем. Но он говорит, говорит со мной – так, как никогда не говорит при иных обстоятельствах.
        И я слушаю, слушаю, я лихорадочно перебираю те ключи, что он оставляет мне, словно они смогут как-нибудь помочь и отворить дверь, за которой его разум, и душа, и холодность… Просто надо внимательно слушать. Но это бесполезно. Я продолжаю искать эти ключи, целые ненужные связки, но они все равно продолжают ускользать и исчезать. И они не помогут мне, потому что в ледяной мраморной маске отца нет замка, к которому они могли бы подойти.
        И он никогда не целует меня, только не в губы. Иногда – в шею, или в грудь, очень редко – в лоб, но никогда – в губы.
        Как-то раз он позволил мне поцеловать его. Я спросил, могу ли я сделать это, он сказал: «Да». Я прижал свои губы к его губам, очень неуверенно и застенчиво, и он поцеловал меня в ответ, раскрыл губы для меня, просунул язык в мой рот, коснулся им моего языка. И это было так сладко, что неожиданно показалось – это стоит всех моих сомнений и боли.
        Я часто мечтаю, чтобы он снова поцеловал меня; когда он трахает меня, или после, или до – не имеет никакого значения. Я иногда мечтаю снова попросить его об этом, но никогда не могу набраться смелости, чтобы сделать это. К тому же мне давно уже не предоставляется подходящая возможность. И я уже слишком взрослый, чтобы списать всё на детскую непосредственность.
        * * *
        - Империо... Когда-то мне очень нравилось это заклятие. И Круцио – когда я был в подходящем настроении. Мне нравилось причинять им страдания, нравилось, как они кричали от боли. Но с Империо все было по-другому. Только их глаза кричали. И они были в моей власти. Полностью. Когда я был молод, мне это нравилось.
        Когда он первый раз говорит об этом, мне кажется, будто он на что-то намекает, поэтому я набираюсь храбрости и говорю, что он может сделать это со мной, если хочет.
        Я позволю ему, и он знает это. Я позволю ему все что угодно, лишь бы он не оставлял меня. Любую боль, любое унижение. Я вынесу все, если он захочет этого. Он поворачивается и смотрит на меня, так же, как всегда смотрит после занятий сексом. Совершенно равнодушно, не выдавая ни единой эмоции.
        А потом он отворачивается и продолжает смотреть в потолок:
        - Нет, - произносит он. - Мне это ни к чему…
        * * *
        Он никогда не делает мне больно, если может обойтись без этого. Он хорошо ко мне относится, он добр со мной, и всегда был таким. Ночами, которые проходят для меня в одиночестве, в холоде и в темноте, я скучаю по нему. Скучаю по его неровному дыханию у моего уха. Скучаю по его члену внутри меня. По его пальцам, скользящим по моей груди. Я так невыносимо одинок без него, но он никогда не должен узнать об этом. Я хотел бы сказать ему, когда он придет в очередной раз, что я рад его видеть, но не осмеливаюсь произнести ни слова. Я надеюсь, что он сможет прочитать это в моих глазах, в моей готовности принять его. Они продолжаются снова и снова, эти ночи. Они продолжаются так долго, что кажется – так будет всегда. Он приходит, трахает меня, иногда разговаривает со мной.
        Я позволяю себе притвориться, что это все, о чем я только мог мечтать.
        Я до смерти хочу узнать, какой он. До смерти хочу быть рядом, когда он нуждается во мне. Я до смерти хочу разделить его боль и его триумф, его смех и его слезы. Я отдал бы все, чтобы увидеть, что происходит у него внутри, всмотреться в красную кровоточащую живую плоть вместо белоснежной мраморной маски, пусть даже слегка порозовевшей от возбуждения. И я до смерти хочу, чтобы он любил, любил, любил меня.
        Поэтому я позволяю ему брать меня – снова, и снова, и снова; я вылизываю его член, пока он не издает один из своих таких редких стонов, и я надеюсь, что если он будет трахать меня и кончать достаточно сильно, то это хоть как-то сблизит нас.
        Но никто не может приблизиться к нему, ведь так? Свой разум и свою душу; свой смех и свои слезы он прячет глубоко внутри, и я понимаю, обжигаясь раз за разом, что он никому никогда не позволит заглянуть к себе вовнутрь.
        И он снова рассказывает – обо всех тех вещах, что он сделал, тех вещах, что ему нравятся, и тех, за которые он потом убивал. Секс и только секс – это единственное, о чем он говорит, пока я не начинаю задыхаться, пока не могу даже слышать об этом. Он никогда не говорит о любви. И мне кажется, что я уже давно должен отказаться от надежды, что он когда-нибудь вспомнит о ней.
        - Я трахнул всех этих людей, Драко, - говорит он, поворачиваясь и глядя на меня как обычно, на лице – ни тени эмоций, - но они никогда ничего не значили для меня. Я всех их поимел один раз. Только один раз, Драко.
        И иногда, когда ночи так холодны и так темны, что я не в силах их пережить, я цепляюсь за эти слова. Я позволяю себе верить, что они что-то значат. Что они значат всё…