Когда-то я уже сидел здесь так: с манжетами, перепачканными желтой краской и чашкой остывающего кофе. Точнее не совсем так - я был на двадцать лет моложе, и кофе был экспрессо, а не каппучино, и краска сейчас уже совсем не та. Но не стоит думать, что я некогда любил экспрессо - просто на большее не хватало денег, и неправдой будет сказать, что за каких-то два десятка лет люди разучились делать желтую краску - просто тогда мне было на двадцать лет меньше. Вообще я пребывал в том счастливом возрасте, когда после семнадцатилетней озлобленности на мир ты получаешь, наконец, право послать его. Но послать весь мир все-таки весьма сложно, поэтому я ограничился магическим мирком, и тому, увы, была веская причина. Так сложилось, что я сквиб, так сложилось, что еще и художник. И если первое - большая неудача, то второе неудача еще большая. Так как в художнике всегда видно сквиба - его картины никогда не оживут. Но слишком сложно отказаться от свого практически-таланта, от острого, необходимого как воздух желания рисовать, слишком-слишком-слишком… невозможно, короче говоря. Ну а люди склонны как к чуме относиться ко всему, что отлично от привычного для них. Поэтому в мире волшебников я был кем-то вроде изгоя, в мире магглов - чужаком. Сейчас, слава всем богам, мое место в жизни почти нашлось и даже имеет некоторые внешние очертания. И такие мысли посещают меня крайне редко, иногда так, как сегодня, в дождь.
        
        ***
        Но тогда все было страшно, жутко, тоскливо. Сидел я в этой кафешке стесняясь, словно невесть от кого украдкой, не то пряча заляпанные рукава, не то выставляя на всеобщее обозрение. Рисовал. Да, приходил в Косой переулок из маггловского Лондона для этого - рисовать. Твердил себе, что прихожу лишь для этого. Оправдывался так. За то, что хотелось хоть немного побыть частью этого мира, что-то доказать… самому себе.
        Я приходил всегда именно в эту кафешку, спрятанную где-то в закоулках причудливо изогнувшегося лабиринта волшебной части города. Тут можно было рисовать, не привлекая ничьего внимания. Обычно здесь было не очень много народу, но в тот вечер шел дождь, была пятница, и видно именно это сочетание привело в этот уютный уголок огромное, а потому несвойственное ему количество посетителей. Еще бы - дождливая летняя пятница. Мест не хватало, и, когда ко мне подсел некий господин с выражением лица, словно у человека, обреченного жить среди сирых, убогих и умалишенных и испытывающего глубокое отвращение от этой мысли, я решил, что лучше не обращать на него внимания. Продолжал рисовать, ну и осторожно рассматривать его. "Господин" был лет на пять старше меня, красив, неоспоримо красив, но с несколько отталкивающим, слишком высокомерным выражением лица. Он, в свою очередь, удостоил меня обыденно-пренебрежительным взглядом, а, поняв, что моя картина и не думает двигаться или давать советы по ходу своего создания, слегка скривился. Еще один борец против немагов. Мне показалось, что на этом наше "знакомство" окончится. От этого было, конечно, спокойнее, хотя все-таки несколько жаль.
        Но, оказалось, я был неправ. То ли пейзаж за окном слишком сильно контрастировал с моим рисунком, то ли ему было просто скучно. Не знаю. Несмотря на гам, царивший вокруг, похожий на муторное такое жужжание, которое словно забивает ватой даже не уши - мозги, его слова прозвучали вполне отчетливо:
        - Печальная картина. Жаль, что не двигается. А еще странная. Вроде не двигается, но все-таки не такая, как обычные маггловские. Вы сквиб?
        Вот так. В лоб. Презрение на его лице сменилось… жалостью?
        Мне не нужна была жалость. Я смутился. Сказал как-то невпопад:
        - Именно. А она не печальная. Она с надеждой.
        Должно было звучать гордо, но получилось какое-то оправдание. Мой случайный собеседник улыбнулся, приподнял бровь. Выглядело так, словно я его позабавил.
        - Надеждой? Где же тут надежда? Я вижу только отчаявшуюся девушку и уплывающий от неё на закат корабль. И закат как-то не ассоциируется с верой в лучшее. Да и небо такое, словно корабль и вовсе прямо на тот свет уплывает.
        - Он уплывает в неизвестность, но вернется. Обязательно. И они будут жить долго и счастливо.
        "Господин" все-таки рассмеялся. Еще бы - два взрослых, как тогда казалось, человека спорят о том, кто что видит на картине. И один еще при этом конченый романтик. От таких мыслей я разве что не надулся как ребенок. Хотя смотреть на то, как улыбается мой оппонент, было приятно. С него слетел какой-то неуловимый налет, знаете, словно пыль со старой книги, много лет пролежавшей в архиве на верхней полке.
        - Я даже не знаю, что вам ответить, - его слова вывели меня из состояния этой обиженной задумчивости, - начинаю понимать прелесть маггловских картин, - так больно все же резануло это слово - двадцать лет не стерли, - потому что каждый, похоже, видит их по-своему. А… не продадите ли её мне?
        Несмотря на маленькую заминку перед вопросом, он прозвучал резко. "Какая милая вещица, почем?" - так покупают безделушки. Не знаю, что двигало мною в тот момент, гордость, может быть. Просто хотелось доказать… что-то. Вот черт.
        - Я подарю её вам.
        На этот раз я смог вызвать хотя бы удивление. На несколько мгновений он даже замялся. Но длилось это чрезвычайно недолго, пара секунд - и его лицо снова непроницаемо, только в глазах прыгают чертики.
        - Весьма щедрый подарок. Особенно для незнакомца, - "и от незнакомца" договорил я про себя, - Боюсь оказаться так внезапно вам обязанным… Позвольте угостить вас чем-нибудь?
        Прежде, чем я успел что-то ответить, он заказал виски и снова повернулся ко мне.
        - Также, думаю, нам стоит уже и познакомиться. Люциус Малфой.
        Рукопожатие оказалось крепким, хотя и сдержанным. А мне снова пришлось бороться с глупым смущением. Да, он был из древней и уважаемой магической семьи. Да, скорее всего, мы когда-то даже были представлены друг другу, если не были вообще дальними родственниками. Но я сквиб. Черт.
        - Роберт… Нотт.
        - Нотт? - на этот раз мой собеседник выглядел откровенно удивленным.
        - Да.
        Возникла неловкость. Она повисла в воздухе, поддерживаемая внезапно наступившим молчанием. Я теребил картину, не зная, куда деть руки. Она и нарушила это молчание, при этом самым что ни на есть наглым образом - упала, просто выскользнула из моих влажных от волнения и смущения ладоней и рухнула на пол. В тот день, видно, я был назначен небесами веселить Люциуса Малфоя. Потому как он снова улыбался.
        "Поднял человеку настроение - сделал доброе дело", - что-то похожее я пытался выдать сам себе, дабы оправдаться хотя бы перед самолюбием.
        - Вы все же решили лишить меня подарка? - его рука аккуратно поддерживала край рамки, не давая изображению коснуться пола. Отличная реакция…
        Я засуетился, пытаясь аккуратно завернуть картину в специально взятую для этого бумагу. Его руки должны были помогать мне, но лишь упорно мешали, заставляя мои пальцы дрожать и делать глупые неловкие движения.
        - Не волнуйтесь, Роберт.
        Улыбка делала его похожим на дьявола. А я чувствовал себя провинившимся ребенком. К моему величайшему облегчению, тут подошел официант с виски, и мне не потребовалось отвечать на это замечание. Я схватился за бутылку, как бы банально оно ни звучало, аки утопающий за соломинку.
        - За знакомство, - чертики и не намеревались исчезать из глаз Малфоя. - Вот она - неоспоримая польза творчества, - теперь к ним присоединилась еще и почти мальчишеская ухмылка.
        Виски обжигало горло, мы углублялись в какие-то "ниочемные" разговоры, где, тем не менее, мой собеседник умело обходил темы, которые могли задеть мое чуткое юное самолюбие, чертики все плясали в глубине его глаз.
        Часам к одиннадцати мы уже порядком набрались. Не помню, уже кому взбрело в голову пойти прогуляться, но предложение было принято единогласно.
        Очередной неловкости все-таки не удалось избежать - очередной вроде и несущественной заминки, когда он заплатил за двоих. Даже уж слишком легко прозвучавшее "и мой маленький подарок" не смогло сгладить этого. Сгладило только садящееся прямо в Темзу солнце, которое по иронии судьбы выглянуло из-за туч только чтобы свалиться за горизонт. Воздух был свеж, Люциус, как легко уже называли его мои пьяные губы, выглядел забавно с нелепой картиной, спрятанной в почти тонне бумаги подмышкой. Я был совсем-совсем пьян, а он слишком серьезно смотрел на закат.
        - Так ты веришь в счастливый конец?
        Я смутно понимал, к чему это было сказано, все никак не мог уловить сути вопроса. Поразмышляв с полминуты над тем, о чем же он, не выдержал и спросил:
        - К чему ты это?
        - Картина. У неё, правда, хороший конец?
        - Конечно. Я же уже сказал. Он вернется, и они будут счастливы.
        Его вдруг ставшее неуловимо другим, жутко, до изнеможения уставшим, что ли, лицо оказалось слишком близко ко мне.
        - Я верю. Правда, верю.
        Печальная усмешка стерлась с его губ, коснувшись моих, принесла вкус кофе, не потерявшийся даже в сладковато-горьком привкусе виски.
        Все было неправильно, я был неправильным, и у меня опять дрожали пальцы, только он целовал меня уверенно, хотя все же… неуловимо-отчаянно, словно надеясь проверить мои слова таким образом.
        Секунду после поцелуя мы просто смотрели друг на друга. Я не знал, что надо делать. Вообще ничего не мог сообразить. Все зависело от него. Чертики в его глазах смеялись над моей растерянностью, попутно решая, что же и вправду им делать дальше.
        Меня не спрашивали, да и это не было нужно, меня просто прижали к себе и прошептали "аппарте".
        Толстый слой бумаги смягчил звук от падения картины на паркет. Видно, это была её судьба - вечно не вовремя падать. Было страшно, что он начнет поднимать её и забудет обо мне, вытряхнет вдруг из головы всю эту пьяную вечерне-пятничную глупость.
        Но он только легко толкал меня к постели, а я и не думал сопротивляться. Выдал себе стандартное оправдание на случай сложных ситуаций - "Я пьян". Точка. Скользкое покрывало, затекающие в неудобной позе во время долгого поцелуя ноги, вконец ошалевшие чертики в серых глазах.
        Его прохладные пальцы аккуратно расстегивали пуговицы на моей рубашке, по одной. Я тянулся к маленьким белым кусочкам пластмассы, скрывающим его тело, когда руки на моей груди остановились, не давая мне стянуть с него рубашку, но моя пьяная настойчивость успела преодолеть это сопротивление, пока оно еще не стало серьезной преградой. Секунды белая ткань скользила по плечам, а потом открыла предплечья, открыла темное пятно на одном из них. Я отлично понимал, что это. Он резко скатился с меня, чертики в серых глазах замерзли кристалликами льда и рассыпались ледяной пылью. Просто лежал и смотрел в потолок. Будто не было этого пьяного вечера.
        - Я не задерживаю, вас, Роберт… - и все-таки тогда он был такой же, как и я, слишком молодой, наверно. И растерянность, разочарование почти, было слишком явным.
        Пришла моя очередь что-то решать. Мне удалось сказать почти и не пьяно:
        - А кто сказал, что ты меня задерживаешь? Я сам задерживаюсь, - и, уже когда мои губы целовали его, я легонько шепнул: "надежда".
        Глупость сейчас, а тогда это было именно то слово, сказанное именно тогда. Потому что стало понятно… что-то, смутно, сквозь пьяную муть, но понятно.
        Я практически сразу снова оказался под ним, окончательно потерявшим свою надменность. Её без следа унесло, как и привкус виски, оставив только терпкий вкус черного кофе. Крайне радовало то, что от меня не требовали активных действий, мне позволялось оставаться самим собой. Это радовало и потому, что мне было страшно. От того, что мы собирались делать, оттого, что прекрасно понимали, кто мы, оттого, что это было слишком неправильно, оттого, что я не знал, как это делать и вообще боялся боли. Хотя его поцелуи и успокаивали, я понимал, что будет дальше. Вот только очень быстро перестал об этом думать, когда он взял у меня в рот, потому как это было бы слишком сложно, просто невозможно. Мысли не вернулись и тогда, когда Люциус не дал мне кончить, оторвавшись за мгновение, - было только томление тела, его разочарование, стон. Жажда удовлетворения, интерес, невыносимое желание и его глаза оказались мучительной смесью. Поэтому я не мешал ему овладеть собой, лишь глухо постанывал от сладкой боли.
        Сумбур. Просто сумбур в голове. От тяжести дыхания и стонов.
        
        ***
        Потом мы лежали, близко, но не обнявшись, словно давние-давние друзья. Мысли еще не вернулись. И я уже почти провалился в сон, когда его ровный, словно даже не нарушающий тишины, голос как-то сам по себе, казалось, начал говорить:
        - Я так много кому должен. Так много всего надо сделать, так много всего придется сделать. А я устал. Мне страшно, что я иду не туда. И мне страшно, что многих ошибок уже никогда не исправишь, - усталый смешок, - мне до безумия нужен был сегодняшний вечер, знаешь, - я не успел ничего ответить. - А еще я почему-то тебе верю. Ведь надо же во что-нибудь наивно верить. Может, и впрямь есть счастье, победа добра, упаси… не-Боже, - снова усмешка в потолок. - Устал от всего.
        Он замолчал. Я судорожно пытался придумать, что ответить. Но не мог. Люциус так же легко, как и, похоже, все, что он делал, избавил меня от необходимости что-то говорить.
        - Не говори ничего. Зачем? Сегодня мы два романтика, которые наивно верят в абстрактный счастливый конец.
        В этот раз улыбался я. Ведь нас было и правда двое романтиков в темноте этой странной ночи, ну и еще одна дурацкая картина, валяющаяся где-то в углу.
        Я понял со временем, что в такие моменты в принципе бесполезно что-то говорить. Не надо. Проще обнять, наконец, и уснуть, понимая, что есть только здесь и сейчас. Только тогда это еще и легко удавалось. Наверное, сказывалась усталость, молодость, обилие эмоций и выпитый алкоголь.
        
        ***
        А утром я всегда просыпался поздно, ну или слишком поздно. К моменту моего пробуждения Люциус был уже одет и терпеливо ждал моего пробуждения, прислонившись к дверному косяку. Он даже не пошевелился, пока я пытался сфокусировать сонный взгляд. А когда, наконец, мне это удалось, сухо кивнул и сказал, словно прощаясь с очередным из бесконечной вереницы деловых партнеров:
        - До свидания. Спасибо за картину и компанию.
        Привычная, ни к чему не обязывающая надменность вернулась.
        Почему-то слова не вызвали чувства обиды. Сожаление, понимание, даже облегчение - слишком сложным все это казалось.
        - Прощай, - после сна голос совсем хриплый. - А знаешь, она ведь и впрямь дождется этот дурацкий корабль.
        Я сказал последние слова тише и уже закрывающейся двери. Но было видно, а может, и показалось, но размалеванный кусок холста, спрятанный в почти тонне бумаги, чуть дрогнул в его руках.
        Не знаю как и почему, но он помог мне с работой. Потому что вскоре после нашей встречи мною заинтересовались некоторые галереи, которые ранее на мои картины и смотреть не хотели. А я уж долго отирал их пороги. Я стал даже известен в определенных кругах и получил некоторое количество почитателей. Правда, они почитают все, что модно и положено в этих кругах почитать.
        Я больше не видел Люциуса, так сложилась жизнь. Редко бывал в Косом переулке. Не в последнюю очередь оттого, что, как и прежде, боялся. Только теперь знал чего. Боялся и ожидал. Ожидал каждый раз, когда приходил сюда. Как странно может изменить жизнь одна встреча. Он, наверно, уже и не вспомнит меня, а я помню. Мне нравится помнить об этом.
        Я никогда не пытался узнавать о нем, знаю лишь, что он благополучно пережил и первое, и второе падение Лорда, Имя-Которого-Почему-то-Все-Еще-Нельзя-Называть, что у него есть сын, имени даже и не назову.
        Я не перестал ждать, не перестал бояться. Двадцать лет… это просто время. И мне все еще слишком сложно отказаться от своей наивности.
        А сегодня красивый вечер. Солнце вышло из-за туч только для того, чтобы упасть прямо в Темзу, на улице прохладно, свежо и сыро.
        Дверь захлопывается за моей спиной, легко ударяясь о потертый дверной косяк, отделяя от воспоминаний, навеянных черт знает чем. Старею, однако.
        
        ***
        От очередного удара молотка за стеной, где всегда, похоже, идет ремонт, что нормально для проклятого министерства, картина над самой светлой в прямом и переносном смысле головой этого же министерства покачнулась и рухнула на все эту же пресветлейшую голову.
        Люциус Малфой ухватил край рамки, за мгновение до того, как та должна была с грохотом, непременно, упасть на пол. Устало потер ушибленную макушку, на редкость беззлобно посмотрел на и не думающую двигаться картину, не ясно, что делающую в кабинете главного борца против магглов. Потом встал, аккуратно повесил её на место, и сделал то, что окончательно потрясло бы почти любого из его знакомых - улыбнулся ей и сказал что-то вроде: "И ты пытаешь выгнать меня отсюда? Возможно, ты даже права". Изображение, ясное дело, ничего не ответило, а мужчина усмехнулся и взмахнул палочкой. Мерный стук молотка за стеной заглушил хлопок аппарирования. И уже в пустой комнате картина, наконец, спокойно грохнулась на пол, рамка треснула, а изображение сложилось так, что рука девушки коснулась уплывающего корабля.
        И кто после этого может сказать, что настоящих, совсем беспалочковых чудес не бывает? Ведь она дождется корабль, а у этой истории будет счастливый, в меру, конечно, конец.